Мамины воспоминания
Начало их записи относится к маю 2007 года, они сделаны в присутствии моей дочери Ани, которая приезжала в Сортавала одна, а мы со Светой готовились ехать в Монреаль, уже получив для неё канадскую визу. Потом я их неоднократно их дополнял, вплоть до конца сентября 2014, когда мама, уже неизлечимо (мы не знали, всё надеялись на лучшее) больная, рассказала, по моей просьбе, о директоре интерната на Совхозном шоссе Викуле. О нём написал участник группы в Одноклассниках «Мы из Сортавала» Кулаков. Мама тогда уже почти не вставала. Она заболела в конце августа и попала в больницу второй раз в жизни. Первый раз болела со сходными симптомами, когда ей исполнилось лет 20. Пролежала дней 10 в больнице, где её не долечили, а выписали несмотря на то, что ходить она не могла. Мама умерла 13 октября 2014 года, а я вернулся в Канаду 3 октября и 15го числа вылетел через Нью-Йорк и Хельсинки в Питер, откуда ехал на автобусе через Приозерск и потом на такси. Приехал к полуночи, когда маму уже похоронили и на другой день мы пошли поправить захоронение с Сашей Денисовым на старое кладбище, где мама упокоилась в возрасте 89 лет рядом с моим папой. Она пережила его на 54 с половиной года.
Назавтра после похорон мамы я сделал несколько
снимков на планшетник. Я не помню, какой марки он у меня был, возможно Самсунг, который я потом продам, но качество получилось неважнецкое.
Потом к воспоминаниям немного совсем добавила моя кузина Люся из Калининграда со слов её отца Смирнова Александра Алексеевича. На средину 2017 года (когда я дополнял воспоминания) ему исполнилось 90 лет, и он жив и здоров в Калининграде. Апдейт: дядя Саша умер в 2019 на 92 году жизни.
Эти странички я написал 50
лет назад, потом мама дополняла. Года три назад я соорудил генеалогическое
дерево в Интернете, где все эти родственные связи упорядочены.
– Коноплю выращивали, масло конопляное делали. А коноплю ещё… (смеётся), дедушка табак делал, а конопля-то, это оказывается … (дочь смеётся). Всегда его ругали, такие высокие, я ещё говорю: «А что это, бабушка, за ветки?» – А это конопля, это дед будет из цветочков делать табак, и мы будим курить. Она курила тоже, так что во все времена травку курили. И баба Катя, Анания жена курила. Нам было по 10-12 и 14 лет, ездили каждый год туда. И я видела много, стебли высоченные… (Аня буквально заходится смехом). Я ж не знала, что за трава, а мы туда, в прятки, когда играли, спрячемся, один раз повалили снопы. Бабушка нам – вы, не прячтесь тут, мол. А я говорю: «А чего, бабушка?» – А это конопля, с цветов как-то масло делают. А листья, у деда вот такая доска была, и он топором рубил, уже мы уезжаем к школе, и вот он рубит, носил эти стволы, а сам ствол – в печку. Значит и бабушка курила, вот такие мешочки у них были, бывало, вечером сидят, разговаривают, курят. Так что во все времена курили. На снимке из Вики - сбор конопли в СССР в 1956 г.
=========
На снимке: Все дети Смирновых (Гаевых) в 1940е годы без Тамары. Она родится в 1947. Поздний ребёнок, почти ровесница (год разницы) моей покойной сестры.
Дальше идёт для лошади хлев, потом овцы, но, когда мы ездили, уже были все раскулачены, скот забрали, а там, где овцы были, мы туалет устроили, одна коровёночка осталась у них. Значит, живут. 1923 год, потом мы с Сашкой родились, а в 1930-м приходят уже в колхозы (вербовать). Уже Ленина нет, мама и говорит: «Как же так, дескать, Ленин дал землю?» – «Так нету Ленина, щас Сталин».
И началось… Началось такое… А бабка, мать, всегда одёргивала, говорила: «Ты со своим языком пропадёшь». Теперь дальше. Папа грамотный был, он всегда говорил: «У меня 4 класса церковно-приходской школы». Он и дроби даже знал. И почерк красивый был. И его назначают писарем в сельсовет, а всё имущество забирают, и туда, откуда мама вышла замуж, Плаксино, в семи километрах, папку назначают председателем колхоза. Отказаться он не мог, за отказ тоже бы… А у папы было, значит, чего, за эти годы они даже жеребца завели, а это уже что теперешняя «Волга». Ну и всю упряжь эту, линейку, что называется, ездить, он так и не поездил на ней и семью не повозил. Всё это забирают в колхоз. Уже было заведено три коровы, жеребец, кобыла белая и сколько-то овец. Забрали всё. И дом стоит пустой. И мы переезжаем к бабушке Настеньке, вот этой.
Переезжаем в Плаксино в деревню, где мама родилась. На снимке с сайта о сделках с недвижимостью дом в дер. Плаксино Великолукского р-на.
У бабушки дом большой, уже там никого нет, одна Надька только, ещё девчонка. Лёля, тётя Лёля такая, значит, уехала в Питер, там она служанкой у кого-то работала, тетя Маня замуж вышла. Ну, приехали, живём, долго ли коротко. Мама смотрела, как на лошадях, кто их жалел? Везут на нашей белой лошади, вся спина в крови, и бьют палками. Сердце кровью у матери обливалось. Но это же, считай, зажиточная семья наша, выходит, раз жеребец был. И вот на святки на этом жеребце поехали ухари кататься. И провалился наш жеребец в прорубь. И утонул. Значит, соответственно, кулак виноват, Смирнов Алексей Ананьич. Ныне председатель колхоза – отвечай за всё. Приезжает с Великих Лук с наганом энкавэдэшник. И вот этот с наганом, молодой, посмотрел, что трое ребят, и говорит: «Провожай-ка ты, молодуха, сегодня же ночью, своего супруга в Великие Луки, а оттуда может в Петрозаводск, сейчас многие едут. А если не поедет, через двое суток кто-то ещё приедет, засудят, дадут лет 10, и – в Сибирь». Вот так, папе котомку, как сейчас эти рюкзаки, картофелин пару в узелок, хлебца, в общем уехал. А энкавдшник говорит: «А я скажу, он сбежал.» А мама: «А как же ты, что тебе будет?» – «А ничего, сбежал, да и всё!». Время такое, паспортов-то нет.
Уехал в Петрозаводск, а там – дядя Тарас, царство ему небесное, приютили,
там сколько-то он пожил, и стал работать в совхозе, теперешнем имени Зайцева,
бухгалтером, или кем-там таким, что не на поле работал. Ну и начинается голод,
конечно, там. Это может быть, будет 32 год, или 33. Вдруг приезжает одна баба с
Петрозаводска и говорит: «Феня, твой Алексей бабу завёл!» Давай, говорит, забирай одного или двух ребят и поезжай. Мама, конечно,
взяла Лёлю и Саню.
А меня как бабушка Настенька любила больше всех, так меня и оставили,
бедняжку. До сих пор помню, зачем оставляли лет 6 или 5 ребёнка? Мама
приезжает. А где жили то? На Грибоедова бараки были. Жили на чердаке, ну там
топится печка, каморки отделены были одеялами. Мама, значит, заявляется с двумя
детьми, а наш там с молодой бабой. Уже занята у них там комната.
Петрозаводск в 1930 годы.
Ну, батя обрадовался: “Ой, мои родненькие, приехали, всё”! Мама говорила:
«Я не могла сопротивляться или там, морду бить. А он той молодой:
«уходи-уходи». Я же, говорит, мужик, я же молодой, ну в общем, не знаю, как там
у них было объяснение, но мама говорит: «У меня никакой ревности не было –
такое время, уж раз мы уже удрали от тюрьмы, лучше спасать надо свою жизнь». Ну
потом батьке, не знаю, как они получили мааахонькую комнатушку – стояли только
две кровати на «козлах», стол и печечка такая. (Потом будет рассказ, как он
отказался получать большую квартиру). Потом, проходит какое-то время –
кому-то эта комната понадобилась. Как и сейчас. И нас на чердак опять загоняют.
Опять спим на этих козлах, но как-то тепло было, я не знаю.
А дедушку Анания с Катей в колхоз не приняли, отобрали два дома, там, на
Вскуе, в нашем одном доме устроили инкубатор, и папа написал, что мол, отдайте
дом моему отцу. Был какой-то порядок – отдают, в общем дом наш, недостроенный,
задняя комната ещё не была построена… Написал он из Петрозаводска в свой
сельсовет, он же раньше в сельсовете писарем работал, а там какой-то хороший
дружок-товарищ, который потом в 1936 году все справки дал на паспорта, маме дал
и папе. И мы стали Смирновы, а до этого Гаев была фамилия. Почему Гаев, откуда
он её взял, не знаю. Ну, в общем, стал Смирнов.
Дедушка с бабушкой поселились, в колхоз не взяли, работы не дают в колхозе, раз вы кулаки. Другие дети переженились – дядя Петя, Михаил, Тарас, Алексей – 4 сына было. Девки тоже все замужем – все там как-то. Одна только Паня в Риге осталась. Потом кое-как дедушку взяли конюхом, и он пас лошадей, а их было очень мало, там на Вскуе.
На снимке - вот в таком тамбуре с ручным тормозом и ездил мой дед зимой и летом по Карелии.
А с Астрахани шли голодные люди, прямо партиями шли, и вот какой-то Костя
задержался тут и нанялся к бабушке в работники, красивый такой мужичок, в общем
бабушка с ним стала жить, и они даже расписались, и она стала Наместникова.
А в колхоз, когда её не взяли, там в Плаксине собрание собирается
колхозное, стали совещаться принять или не принять, она говорит, я как
посмотрела, все мои бобыли, которых я кормила. Когда мама поехала к тому
человеку, который был писарем, папин друг, тот уже сказал, что берите фамилию
Смирнов, и дядя Миша взял Смирнов, это младший брат. А дядя Петя Игнатьев. А
дед Тарас уже взял того деда – Голубев. Все – разные фамилии.
Ну в общем папа идёт младшим кондуктором, и начинается хорошая жизнь. Дают
квартиру на Первомайском шоссе 24. Квартира 18. Работал он сначала младшим, это
сейчас автосцепки, а тогда надо было крутить: в последнем вагоне был тамбур,
там горел фонарь, за ним тоже надо было следить, а работал он от кондукторского
резерва – это отдельная совершенно организация. Потом стал кондуктором, но не
помню был ли главным, был, наверное, может в 1940м году и назначили.
Я не знаю, где сделан этот снимок бабушки и дедушки, может быть ещё в Псковской области.
Его прислала моя московская кузина Людмила (Мила, Милка) и он был очень помят, весь в трещинах.
Я привёл его в Фотошопе в божеский вид, обрезав людей, которых я не знаю.
Мама, конечно, всех знала и даже называла имена, но для нашего повествования
они не очень, думаю, нужны.
“… А мама картошку перебирала на
овощехранилище. Тоже на Грибоедова было два хранилища.
(Из воспоминаний моей кузины Люси, она прислала их в начале января 2016:
Кстати, об овощной базе. Это бабушка просто молодец. Папа недавно вспоминал,
что не только картошка и капуста, но даже мандарины и арбузы перепадали.)
На снимке из Интернета ул. Грибоедова в наши дни.
А до войны тут бараки стояли, а хорошие там были какие-то дома, там финны
жили. И помню такая гора была, туда помои лили, а ребята вылавливали чего там
финны выбросят.
Финны, настоящие финны. Они же тоже думали тут, что-то такое, власть
забирали как-то, я не буду, я истории не знаю, потом их всех до одного
вытурили. Я же во втором классе финский язык изучала, а потом всё, никаких
языков.
Моё отступление. Сейчас, конечно, не установить, что это были за финны такие, но могу только предположить, что это были жильцы домов где-то вдоль поймы Неглинки, разделявший Ленинский и Октябрьский районы. Вероятно те, кто приехал из депрессивных США и Канады в поисках лучшей жизни. Потом их почти всех Сталин изведен на корню, а их жёны и дочери будут преподавать английский на инязе КГПИ.
Мама, значит, работала, жизнь была хорошая. Носила уже картошечку, на грудь
спрячет. Мама, тёть Нюша, дяди Тараса жена, и ещё две – Люська и Дуська помню и
вот он этих четырёх честных, да и, наверное, сам воровал, так поэтому он
оставил даже на полный год. Другие сезонные только до осени брались. Платили
деньги, так у нас уже пододеяльники появились, простыни.
(Школа, вот ведь память у мамы, действительно 38, и стоит она на Первомайском, ну, адрес дома, конечно, другой. Тот, что дала мама (Первомайском шоссе (сейчас проспект) 24, кв. 18, был, очевидно неверен или сменился. Я забил в ноябре 2016 года в поисковик этот адрес, по нему расположен 4-этажный каменный дом, построенный довольно давно, и там есть и 360 градусная панорама, нигде не видно деревянного дома. Скорее всего адреса полностью поменялись, потому что не видно.
И дают ему трёхкомнатную квартиру, одна такая хорошая комната, длинненькая, а наша большая, 24 метра и ещё комната, тогда ж делали не такие клетушки. Кухня, туалет, ну ванны, конечно, не было. Вот ему дают, ордер выписали, а он со слезами: «Зачем нам такая площадь?» Вот, нам хватит, у меня трое ребят и двое козлов, на которых спят – козлы и доски. А уже в сорок первом году поняли, когда война-то началась, что же сделали? Девка (Лёля) 10й класс кончала, и все в одной комнате: отец с матерью молодые, мы с Лёлькой тут спим на кровати. Сашка… Он так и не мог объяснить, как это получилось, а уже оттоманку купили, Сашка на оттоманке и стол посредине и цветы мама любила. Одна комната, а семья-то пятеро! Печка ещё тут. Тогда ж не было там парового. Вот так и прожили, считай 1941 год, в августе месяце уже приходят… уже война, уже бомбили Петрозаводск. Да раза два там бомбили-то, что это за бомбёжки, в основном зажигалки бросали. Ну, значит, что ж, маму эвакуировали, а батьку надо на фронт, вот тут, наверное, он ещё вколол, чтоб на фронт-то не попасть (Дед колол шприцем что-то типа керосина, чтобы не идти на первую мировую, у него были язвы от этого на ногах, в виде круглых дырок в кости голени).
Сделаю тут ещё одно отступление. К 2012 или 2013 году я расшифровал большую часть
воспоминаний, начитанных мамой на цифровой диктофон. Распечатал, переплёл и
привёз отпечатанное маме, чтобы дать почитать и внести, если нужно, изменения.
Изменения, если и были, то небольшие, но мама попросила не упоминать того, что
дед “колол ногу”. Она уже знала про Интернет, хотя сама ни разу в жизни его не
смотрела.
До её смерти в 2014 году, 13 октября, я ничего нигде и не публиковал…
Мы уехали на барже, (снимок барж в войну из сети). Каргополь, Няндома, Манины с нами. Коза осталась,
продукты какие-то, в 1941 году у нас уже масло на столе появилось, перед войной хорошая жизнь
наступила, но увы, как всё в Росии… Мы поехали на барже и приехали мы в деревню
Наволок.
Деревня Наволок Приморского
района Архангельской области. Интернет.
Везли на поезде до Няндомы, а потом на лошадях, машин же не было, колхоз для эвакуирования даёт подводы. И везут и везут, потом такую реку переехали, а мама спрашивает у тех, которые везли: «А куда ещё?». А те: «А дальше некуда, дальше тайга.» И вот поселились по домам, опять голод, перековырянные, зачем вы приехали, как и везде. Нам дали очень холодный типа бани хороший домик – молодые люди построили, а потом его забрали в армию, не приспособлен, но печка-то была. И опять повезло – мама очень понравилась одной бабушке и чем-то напомнила наша бабу Катю, свекровь и она взяла нас к себе в горницу.
А Лёлю взяли Манины, в Няндому, всё-таки город,
там ей продуктовую карточку дают, она работает, но живёт у Маниных, у них у
самих трое детей, и её держали. В сентябре мы приехали туда в эвакуацию, а папа
нас нашёл в феврале 1942-го только, с ним связи не было, он работал.
Петрозаводск заняли финны 14 сентября, а он работал: управление железной дороги
было в Беломорске. Вот Манин нашёл своих – он машинст был, так Лёленьку
забирают, нет есть всё-таки хорошие люди…. А мы с Сашкой остаёмся, ну я,
конечно, такой не проходимец, а этот… контразведчиком он и был. Там дома, много
домов, и видно зажиточно жили: изба зимняя и изба летняя, и он по этим домам
шарил, а у них там мука, горох. Он понемножку в карманы и приносил. Мама была
против, потому что баба Катя видит, откуда что это, а менять там нечего было,
только пшеницу давали с зерном, хлеба никакого, одним словом баба Катя,
наверное, давала что-нибудь. Во всяком случае, самовар всегда был и грибы
солёные, а больше ничего: пейте чай. Заварена там черника или что, милые мои, с
грибами чай, когда желудок пустой! Ну, ложились спать, что-то ели, а что – не
знаю. Но Сашка чего-то таскал. То этого гороха – а горох ведь надо замочить, баба
Катя уйдёт, мама какую-нибудь заварушку из этого сделает, когда печка ещё
топится, как она ухитрялась, не знаю, так вроде поедим. Маленькая такая хорошая
комнатка, но тепло. Тепло. Мы с этой бабушкой даже из Сортавалы ещё ей писали.
И звали её Катя.
Я послал двумя частями воспоминания мамы моей калининградской кузине Люсе,
и она ответила, поговорив с отцом. Включу сюда:
Что касается моего папы, то это был уличный мальчик. Проблемы из учебы он не делал. Чуть даже однажды не остался на второй год. Все время проводил в разновозрастной дворовой компании, где верховодили взрослые, сидевшие по 4 – 5 лет в одном классе ребята. Причем это дети приличных семей. Из имен помню Мишку Завеснова (отец его офицер НКВД) и Серегу Кошелева. Оба погибнут на фронте в 1942 году. Чем занимались… Ну это были не примерные пионеры, но нормальные ребята. Ездили на рыбалку, ловили раков, зимой птиц. Продавали. Покупали папиросы, а младшим конфеты. Кстати, папа попробовал курить, но не понравилось. Так некурящим и остался. Выпивать стал уже тоже на срочной службе. Чужие сады и огороды тоже были по их части, но не злоупотребляли. Кошки. Заметил ли ты, что женщины нашего семейства в основном кошатницы? Папа говорит, что у бабушки всегда были кошки, даже в эвакуации. А перед войной, когда кто-то убил кошку, осталось два ее котенка. Один кот был тети Нади, а второй – моего папы. Коты спали со своими юными хозяевами. Первым прибегал кот тети Нади. Но чтобы попасть к ней, ему надо было пробежать по папиной кровати, а он пытался его удержать, не отпускал, на что сестра гневно требовала: «Отпусти кота!» Увы, пришла война и все было брошено в очередной раз. Но об этом позже. А пока мирная жизнь. Папа все время говорит о том, что люди жили иначе. Радовались тому, что есть, и были более открытыми и добрее. Бабушка со всеми дружила. Особенно с соседями по квартире. Совместные чаи по вечерам. Младший сын соседей иногда читал книги вслух. Так папа впервые познакомился с творчеством Н.В. Гоголя. В это же время была Финская война. Для папы и его друзей благословенное время. Школу отдали под госпиталь, и они занимались в соседней в третью смену. Какие тут уроки после дня на лыжах или коньках!!! А еще военные, которые были подселены в квартиры жителей Петрозаводска. И у наших жили два офицера. Только представь, как они там все помещались. Сначала офицеры питались отдельно, а потом все вместе садились вечером за стол. Бабушка варила здоровый чугун картошки, туда добавлялся какой-либо жир. Еще всегда был бочонок селедки, до которой великой охотницей была сама бабушка. Ели картошку не с тарелок, а прями из горшка. Кстати, об овощной базе. Это бабушка просто молодец. Папа недавно вспоминал, что не только картошка и капуста, но даже мандарины и арбузы перепадали.
Ну так вот, теперь чего ещё? Батька находится… Ааа, Лёлька работала счетовод – кассир в колхозе, но ничего не давали, давали только поллитра молока. А ставили только палочки, значит, трудодни. А когда она уехала, меня посадили (в контору), и я там что-то писала. Школы не было там, что-ли, так не знаю почему, в общем я там тоже сидела. Молока уже стали давать 250 грамм.
Я: «Это какой год?»
Это сорок второй. Ну вот, это, варили кофе. Значит, немножко там желудей,
что-то бабушка давала Катя. Это у нас было, вроде… ну, всё-таки, молоко-то
влито. Это у нас, помню, был деликатес.
Я: «Цикорий, наверное?» И цикорий. Что-то было. Ну, тогда всё вкусное было.
Там что-то сушеные какие-то были…она подбрасывала.»
Я: «Это уже летом было?»
Нет, февраль, уже март начался. И, значит, батька приезжает за нами,
председатель колхоза даёт лошадь, и мы со своим скарбом, а чё, перина старая,
которая у Томки, да машина, и чё у нас, одёжки-то никакой нет. Ну, поехали, до
Няндомы 60 км. Тогда папа до чего ругался: «что ж вы в Няндоме не остались!?»
Ну, в общем, поехали, так? А ведь там же ещё оставались две бабы. Одна
беременная была, и девочка у неё 4 года. А у другой две близняшки. И они как
заплакали: «И мы поедем с вами!» Лошадь колхоз даёт – избавиться от нас
поскорее. И все едут. А у этой, которая беременная, мужик уже погиб. При бомбёжке Масельгской.
Вот куда она поехала, я уже не помню. Но до Няндомы довезли и тех. А
вторая, которая близняшка, муж, по-моему, тоже паровозник был, так она в нашем
доме тоже жила. На Первомайском шоссе. Да? И была у них трёхкомнатная такая же
квартира, но тот поумнее был. Так она зашла в эту квартиру, там уже занято
было! Как и наша – мы приехали когда в Петрозаводск, в 1945-м, живут, и нет
таких! Тогда не было такого, выгонять чтоб. У мамы с папой прописка в паспорте,
а не было такого порядка. Ну, одним словом… а та, у неё мать старая была, две
эти близняшки…
Я: «То есть уже после войны ты рассказываешь? Когда вернулись в
Петрозаводск?»
«Да, уже с Мудьюги. Батька наш
плевался…»
Я: «Почему Мудьюга звучит всё время? Если Няндома? Где вы жили?»
Няндома, но папа-то нас забрал с Архангельской, а он – то…
Я: «Так Мудьюг же это остров?»
Нет, это совсем другая история. Это Сталин построил дорогу Сумпосад –
Обозерская. На костях зэков. И когда он (отец) нас сюда привёз, то ему тоже
чуть ли не трибунал грозил. Он, как получил от нас письмо, так сел и поехал.
Но, как-то… такой был Никольский в кондукторском резерве, как-то заступился.
Ему дали квартиру, Никольскому, нашу квартиру, одну комнату, а потом он стал
начальником Кондопожского резерва, и вот он за папу как-то… в общем замяли
дело. Ну вот, жили в вагоне весь 1942 год. Как-то добрались все.»
Я: «В общем вы приехали в 1944-м в Петрозаводск обратно, когда освободили
город?»
Я: «Чтоб денег побольше за билет взять?»
Нет, на юг поедем. С такой болезнью, остеомиелит, надо вам на юг ехать. А
такой вот Викул был и ещё кто-то: «На черта тебе тот Кишинёв? Там одни цыгане!
Поехали в Петрозаводск.» А приехали в Петрозаводск, квартира занята, и, … в
общем он переделал на Сортавалу. Говорят: «Ой, такой городок хороший, такой
чистенький!»
Я: «Так, а кто говорил? Как узнали, что есть такой город Сортавала?»
А уже ж в 1939 году жили же люди тут. Сортавала же в 1939 году была…
Я: «Как в 1939-м?»
Как же, Сталин же забрал всё, Выборг, Сортавала, всё тут. Много же он
позабирал.
Мама, конечно, путает, Северное Приладожье и часть Карельского перешейка отошли СССР по условиям московского договора в марте 1940.
Я: «А вот те (русские) кто жили в Сортавала, они куда потом делись – то?»
В 1939-40 все тоже, как и мы, куда-то поразъехались, эвакуировались, кто на
юг, кто куда. А кто жил тут, вот папе в Петрозаводске и говорят, ты давай-ка
переоформляйся и езжай в Сортавалу. Ну и вот махнули сюда. А надо, конечно,
было там остаться, может быть квартиру… ну да что там судить… всё разбито,
квартиры нет.
Я: «Нет, конечно, как-нибудь устроилось бы. Конечно, с железной дорогой не
пропали бы …
Ну, все устраивались. Тётя Нюша вот, конюшня у немцев была тут, у финского кладбища. Нет, немецкое кладбище тут, где железнодрожный клуб, именовалось тогда вот, кладбище на самом деле там было.
Я: «Тут, что могло бы быть, тут на самом деле уже неважно. Главное, что как
было».
Дом в Тункале на недатированном фото из Интернета.
1970е или 1980е гг.
Я: «А в центре занято всё было уже?»
Занято, подвалы может были где-то… А Димитриенки там, на краю, да и сейчас там кто-то живёт, ну где Глазырин потом, у дорожки, направо как бы пошёл от Глазырина направо.
Фото 1940 года со смотровой вышки в парке. Дом Дмитриенок должен быть один из двух, помеченных красным крестиком. Голубой галочкой я пометил дом Глазыриных, который сгорит в 1990х, возможно подожженным.
Потом Димитриенке дали тут по Холмистой. Ну Бог с ним. Значит, нам понравилось, мама говорит, да и мы стоим, так хорошо, солнышко, такая квартира, всё тут, поле, рожь ещё была не убрана (на поле, где потом сделали стадион) – так красиво было. Вот так и остались. Теперь, надо работать идти. А у папы был главный кондуктор знакомый, там, в Мудьюге – Рябков Михаил. Ну вот, говорит, надо мол и Надю на работу. Лёлька работала в ПЧ бухгалтером уже. От Маниных мы её отбрали…
(ПЧ значит: «ПЧ – дистанция пути,
начальник дистанции пути». Эти сокращения, ПЧ, ШЧ, НГЧ, ВЧД (я сам работал в
последнем, то есть в вагонном депо), и т.д., очень часто, да всю их жизнь,
считай, звучали в речи работников железной дороги. Сейчас в Интернете очень
легко все найти расшифровки значений этих сокращений).
Я: «Значит, приехали. И Манины тоже сюда приехали?»
«Да, в Мудьюге Манин тоже был. В Мудьюге они Лёльку так и перевезли, а
потом уже, когда папа нас привозит, 42 год, ну и сразу: «надо на работу всех!»
Один Сашка остаётся. Дома, в вагоне спать. А ещё, мне в ночь на работу, ну- ка
тебе…
Я: « В каком вагоне, так вы где устроились-то? В Сортавала?»
Да не в Сортавала, я про Мудьюгу говорю. Мне верхняя полка досталась. Мама
тут… А папка всё время на колёсах, его и не видишь – с тормоза не слезал. Потом
– барак. Услаговцев [1]-то всё уже,
вывозят. Ещё мы их застали. Еще Лёлька ходили в клуб. Там это они в духовом
играли, так это. Поглядывали уже они на девчонок.
Дополнение от 2010 года.
В 2007 году, больше 3 лет назад
(дело было летом), я начал записывать воспоминания мамы на цифровой диктофон,
практически неограниченный по времени записи, поэтому я его не выключал, о нём
забывалось совсем и вспоминалось всё подряд. Такой «total recall». Потом я
привозил маме распечатку её воспоминаний, снабжённую фотографиями и документами
из Интернета. Она читала, и тут же вспоминала новые эпизоды, новые детали
всплывали из её памяти, словно событие произошло вчера, с мельчайшими
подробностями, хотя дело случилось 60 – 65 лет назад. Вот в чём уверен, так это
в том, что товарищ Алоизиуз Альцгеймер маме уже ничего сделать не в силах и
питаю робкую надежду, что пошёл сам в неё по этой части (ну и по части
долгожительства хотелось бы тоже надеяться, хотя так далеко заходить не будем.
Не зря говорят: «Хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах».)
Прошедший, 2010 год не был исключением: мама навспоминала очередные три эпизода
жизни в эвакуации. Я привожу все три, привожу дословно, ничего не меняя. Вот её
повестование:
Мама работает в Мудьюге, на железнодорожной станции
с начала 1943 года
Где-то в начале (зима была), в начале 1943 года я уже работала оператором
на станции Мудьюга. И вот только на смену заступила, это было где-то 9 часов
утра и мне дежурный по станции говорит: «Надя, ты отлучись, сходи на ту сторону
станции, надо кого-то вызвать». Кого, я уже не помню. Ну и я пошла. Стоит
состав. А тогда же очень много было вагонов, сцепка, не
автоматическая, ну, ты немножко тоже разбираешься [2], ну и вот я
выбрала эту сцепку, поднимаюсь, и думаю, ну надо же, сколько дров-то наложили,
как же я перелезу? И всё-таки, январь месяц был, морозы там такие были… Большой
мороз был, значит, поднялась на третью ступеньку, держусь, думаю, за это бревно
уцепилась, поднялась. Ну, шестнадцать лет так, конечно, здоровье было.
Поднялась, и там ещё одно бревно, на третье. Значит, хватаюсь за третье бревно,
а ногой держусь на втором бревне, которое ниже было. Когда поднялась я на
третье бревно, смотрю, там башмак, обыкновенный башмак. Труп. Ты знаешь… и до
сих пор… я не испугалась, ничего, думаю: «Надо же, это ещё услаговцев, ещё
сейчас повезут и где-то сбросят. Снег ведь. Потом сгниёт там. Дорога-то на костях построена». Поднялась. На
ту сторону, где голова, перелезла. Так же по лесенке, только уже по головам. И…
забыла, зачем я пришла. Зачем послали меня. Иду и не соображаю ничего.
Я: Так погоди, ты видела его, человека, целиком что ли?
Три человека. Три трупа. Ну они замёрзли, так высоко как-то, не то что один
к одному. Высоковато.
Я: Друг на друге лежали?
Друг на друге. Ноги сюда, а головы туда. Ну я по головам спустилась и
вернулась. Дежурный спрашивает: «Ну чего?»
Я говорю: «Вы знаете, я перелезала через трупы…» А он смотрит: «Ты что? С
ума сошла? Какие трупы?»
Я говорю: «Пойдёмте, посмотрим».
И мы с ним пошли. Он говорит: «Да, вот какие бывают дела…» А я говорю: «Так
надо кому-то сказать?»
А он меня одёрнул и говорит: «Это не наше дело. Мы можем тоже оказаться
такими же трупами». Куда эти трупы делись? Состав ушёл… и вот до сих пор помню
такое дело. Ну, трупы все, конечно, в брюках, шапки кой-какие. А последний, так
даже ещё и волосики красивые, молодой, видимо.
Когда шли поезда с Беломорска, уже нам американцы давали много продуктов,
но мы, конечно, ничего толкового не видели, ничего нам не давалось по талонам.
Ну, когда едут с Беломорска, всегда что-то давали пожрать, такие у нас были два
составителя (вагонов), нахальные парни были! Ну вот один из них, бывало,
пойдёт и попросит: «Дайте чё-нибудь, что осталось в котле.» Дали один раз,
очень хорошо помню, такое ведёрко гречневой каши, пусть она на воде… Так, подумай,
какая была гордость! Мне дают, я говорю: «Не буду, я сыта!» А у самой бурлит в
животе! Никогда не взяла ни разу, думаю: «Вот дура-то была!». Но это уже потом…
к семьнадцати годам.
Я: А почему гордость-то взыграла, оттого, что американское?
Да нет, это наше! Просто солдат-то кормят, у них остаётся та же гречневая каша. Хорошо кормили солдат, им-то всё-равно, на фронт едут: на Обозерскую, это, значит на фронт поехали. А другой раз (составители) идут с пустым ведёрком: «Всё сами (солдаты) сожрали!» И такое было, во.
И даже такой случай был, что… еврейчик, офицер, сидит, значит, тут дежурка, а там, где кондуктора спали, комната, как бы вот, за перегородкой. И вот он, не знаю чё он на меня смотрел, а я сижу, наверное, дремлю, потому что сказали, что поездов не было и вот: «Девушка, вы так хорошо спали!»
Я говорю: «Я никогда не сплю!» И никогда на работе не могла уснуть, это
точно, не бывало такого. И вот он говорит: «Я вам дам печень трески. Вот такую
баночку. Покушайте дома».
А я посмотрела и говорю: «Я сыта и мне не надо!» И скажи, всю жизнь (мама
смеётся), всю жизнь жалею, что я не взяла эту баночку!
А он и говорит: «Такого быть не может, я же вижу, что вы не только спать
хотите, но ещё и голодны.» И я до сих пор…, а потом, когда в Сортавалу
приехала, после войны почему-то всё время была печень трески в магазинах. Ещё
была карточная система, а уже можно было купить вот эти баночки. Не знаю, чего
их столько выпустили? И так всегда это, смотрю на печень трески и думаю…
Я: Так этот еврейчик кем был-то?
Один раз пошла к поезду. А ехали моряки-штрафники, прямо на передовую. А я,
значит, к поезду направилась, думаю: «Посмотрю моряков!» Интересно. Ну это была
уже взрослая, уже, наверное, семьнадцать было.
Я: Так это там же всё?
Всё там, на станции…(Мудьюга)
Я: Ну да, вы ведь всю войну там были.
Поезд остановился, а они как выскочат! Пока поезд стоит, объявляют, значит, что двадцать минут стоит, а я пошла «моряков смотреть» (смеётся). Смотрю, дежурный (по станции) и составитель бегут, ухватили меня и чуть ли не поволокли назад. Я говорю: «Отстаньте, я моряков смотреть!». Они говорят, уже в конторе после: «Сейчас бы тебя забрали, увезли, и никто бы тебя не нашёл и выбросили бы где-нибудь до Обозерской!» Такое было. И на самом деле это могло быть.
Я: А их почему, без конвоя что-ли выпускали из вагонов?
Без конвоя.
Я: Так они ж убегут куда-нибудь?
А куда бежать? Они же с Колымы. Без паспортов. В такие, наверное, атаки
посылали, что они, наверное, доедут до Обозерской, а потом по указанию ЗКО, не
знаю. Мы и документы эти не смотрели, вот так свёртывали трубочкой документы,
это только военные знали. А они: «На передовую, на гибель едем!» А куда там
посылали? То ли в Прибалтику? Куда дальше?
Я: Так тебя оттащил-то кто? Начальник станции? (Этот вопрос говорит о том,
что я слушал невнимательно, мама говорила про это).
Нет, дежурный по станции и составитель. Когда дежурим, я – оператор,
составитель и сцепщик. И уборщица. Не уборщица, а воду грели тогда, такой
вагончик стоял и кипяток давался. Мало ли, столько воинских частей, бывает и
санитарный поезд снабжается, надо им вода, водички там, всё такое.
А, один раз везли с Америки самолёты, состав такой, тоже по указанию ЗКО,
громадные, ну, самолёт, можешь представить, какую надо коробку. Как вот сейчас
такие финские машины ездят на вагонах, на рессорах, можешь представить, какая
вышина. И в это время начальник станции был. Я была и Ира, эта бабуля, и сейчас
она жива, вот, Лёлина (покойная сестра мамы) подружка школьная. Сейчас она в
доме престарелых, 88 лет ей, переписываемся, ещё жива. И вот, значит, не знаю,
чего она была тут… нет, она дежурила, а я чего-то пришла. И начальник станции,
а он такой длииииинный был, Сараев звали (удивительно, но мама и сейчас помнит
все имена и фамилии) и вот чё-то он разглядывает. И в это время с (направления)
Беломорска летит самолёт, и по этим самым вагонам очередь даёт! Не по нам, не
по домам, не по дежурке там, а прочесал сколько-то вагонов, два или три. И
повернул, и опять улетел куда-то. Что за самолёт, так мы и не узнали…
Я: Так немецкий или финский.
Ну вот, мы с Ирой смотрим: ничего страшного не случилось, а этот начальник
станции вот так глянул одним глазом, да как пустился бежать! Дальше, пониже,
там была столовая и дом строился. А дом строился как бы на сваях, высоко
почему-то, туда можно было пройти и туда срать ходили. (Мама смеётся). Не было
уборной. И вот он, значит, в это…(смеётся). Мы же знали, сколько там куч!
(смеётся). И вот он забежал, значит, за столб спрятался, значит там, стоит, а
они уже назад полетели, и вот он обратно идёт, как ни в чём не бывало: «Что вы
смеётесь?»
Ну а нам уже ж не остановиться было, до чего мы смеялись! Вот такая
храбрость была… всё, больше пока ничего не буду говорить, потому… всего не
вспомнишь.
Я: ну, вспомнишь что, так запишем.
Дополнение к воспоминаниям мамы октябрь, 2011.
Тогда мы встретились в Сортавале с Варей третий (первые два 2004 и 2005 на
моём юбилее), и последний раз.
Ей остаётся жить почти четыре года, она полна сил и жизнерадостна.
Мы сидим
на кухне и попиваем водочку. Мама рассказывает:
– Мама, Лёля, я и Саша. Нас эвакуировали 23 августа, а папа был кондуктором
ещё не главным, а старшим, и его, значит, ни в коем случае с нами нельзя,
дети-то совершеннолетние считаются, и Саша уже в шестом, я в восьмом, а Саша в
6-м или в каком там классы были? Ну бог с ним. Мы поехали, а он остался там, и
где-то 14 сентября уже финны-немцы наступают на Петрозаводск.
Я: Не было немцев там, финны только были.
Мама: Да, говорят, уже появились, команды были. Говорили, что надо занять,
но Петрозаводск не бомбить. Что и было, его ж совсем мало бомбили. Вот сейчас говорят бабы старые: «А Петрозаводск горел!».
Я говорю: «Да чё ты п…»
(Варя смеётся)
Я добавляю: «Пиздишь, да!»
(Мы ж уже выпили по потребностям, чё стесняться в кругу семьи.)
Одну бомбу, две сбросили, зажигалки. А моя матушка схватила во такой… такая
сумка, помню, коричневая, со всеми документами, помню. Не эту сумку, а где были
там, какие-то… то чё то другое и на колхозное поле побежала туда, ну
представляете, где наша школа, где наш дом. Бежали они туда, бабы, бежали, а
потом какой дед, сосед, умный, говорит:
«А чё же ты Феня, не схватила документы и детей?» Ну ладно. Ничего там не бомбили. Ну вот, и с мысли сбилась: чё хотели сказать?
Я: Хотели про козу, которую съели, зарезали, и деда, который на гитаре
играл.
Мама: Прошло время. Мама едет в Мудьюгу с Сашей, это уже было после войны.
Им очень хотелось посмотреть, Саша ещё не работал, я уже работала, ну, в общем
поехали они в Мудьюгу. Ну и там, значит, приехала женщина, которая осталась, у
неё детей не было, и она осталась тут, как раз в этом доме. Участвовала в этих
пьянках. Где, говорит, твой Алексей был и там, два кондуктора или три…
(Варя смеётся не может)
А у нас была гитара, сосед Яша…
(Варя совсем под столом от смеха).
Мама: Смейтесь-смейтесь!
Я: Я представил живо, как три кондуктора…
Мама: Точно! А куда коза? А козу звали Люська. Белая борода, а сама чёрная.
Красивая коза!
Варя заливается смехом:
Мама: Да ты не смейся так, не поймёшь всего!
Ну, это, куда Люску девать? А папа, главное, матюгом: «А, сейчас нахуй
зарежем!»
Я: Так это он уже отправил семью?
Мама: Ну конечно! Мы уже бедствуем там, в Архангельской области. Мылись
там, по-чёрному баня, нас специально, хозяева… ну вот вам такая баня. Они
натопили, мы намылись, хорошо. А домой как черти пришли: баня-то по-чёрному,
представляете? Намылись… Но мама, царство небесное, она никогда не ругалась. Сказала
только: «Прости нас, господи, за что ты нас наказал?» Как-то нас перемыла всех,
уложила, ладно. Бог с ним, но это уже другое.
Вот эта баба и рассказывает: «В вашей комнате пьянки эти были. А гитара,
этот сосед Яша, у него ноги плохо ходили, но он хороший художник был и
музыкант. И он там рисовал сердечко, такое помню. А мама ещё: «А может не наша
гитара?»
«Как же, там сердечко было, твоя дочка-то играла немножко!»
То есть он, значит, на гитаре наяривает, и вот мясо жарится. А она зашла, и
говорит: «О, какие вы богатые!» А ей: «давай-давай… мы только что козу
зарезали!» Вот так. И вот эту козу на закусь пустили. А наш уже лежит в углу.
Наш, он ведь не знал нормы. Хороший человек, но нормы не знал. Нормы не знал.
Мясо съели. Все разошлись, он, наверное, утром встал и всё, и поехал в поездку.
И потом, значит, приходит известие.
Я: Ну да, содержание алкоголя в крови никто не проверял…
Мама машет рукой: Куда там! Кондуктор!
Я: Кондуктор. Куда вагон везёт, туда и едет.
Мама: Кондуктор младший, старший и главный, во как было.
Я: У него была присказка: «соцкий, стрюцкий и десяцкий, двое понятых…»
Мама: Меня взяли под руки и боле никаких.
Я: Тоже помню хорошо. Сотского и десятского понятно, кто такие, а вот
стрюцкого нигде не нашёл в Интернете. Стрюцкого, он, вероятно, сам выдумал.
Мама: Ну, этого я не знаю. Отрезвился, а человек-то он был чудесный.
Варя мне: – Мне уже хватит, себе наливай!
Мама: – А у меня чё, ещё есть да?
Я: Есть, но я ещё налью.
Мама: Ну, капельку только. Как дядя Саша, всегда наливал. Нельзя на пустое.
Я: Мы же не можем оставить это. Если мы захотим выпить ещё, у мамы есть
«Беленькая» (такой сорт водки). Продолжаем разливать и распивать, я
рассказываю, что не расшифровал ещё три записи прошлого, 2010 года.
Мама: Ну вот, пока помню, щас она, видимо, водка, даёт стресс такой, что
помню.
Я рассказываю эпизод про то, как мама увидела трупы замерзшие.
Мама подхватывает: Услаг, да, многие сидели. Уже последние, когда, Лёля ж
ходила на танцы, музыканты, такие красивые в клубе, нас, конечно, не пустили
туда, нечего, говорят вам делать, а они, вот, играют на инструментах, музыканты
хорошие. И говорят: Они уезжают – это последние услаговцы» (Я расшифровываю:
Управление Северных лагерей)
А я работаю списчиком вагонов. Мама перерассказывает про мёрзлых парней.
Про вагон с хлоркой, как разгружали дед с бабкой, платили деньги за
вредность, чесались потом. Купили пододеяльники 1934-1935 год. В 1937 году уже
хлеба вдоволь было, карточки отменили, а в 39 уже со сливочным маргарином
хлебушко ели. А ещё не говорила, вот это надо записать и запомнить.
Я: Всё пишется, не волнуйся.
Отправляют, значит, надо выгружать вагоны с дровами. Кочегары бросали дров
туда. А дрова заготавливали, не знаю кто. Услаговцы или нет, не знаю, не буду
говорить. Лозаниха, туда от Мудьюги, значит, Лозаниха, к Сумпомаду, значит, к
Беломорску.
Скорей всего речь идёт о станции «Глазаниха», Лозанихи нет нигде вообще, а
Глазаниха подходит, см. Вики: Посёлок Глазаниха расположен на притоке Онеги — реке Шомборучей, на участке железной дороги Онега — Обозерский, к западу от посёлка Мудьюга. Станция Глазаниха находится на расстоянии около километра к востоку от посёлка.
И вот в этой Лозанихе кто-то заготавливал дрова метровые и мы, значит,
служащие, кто работает на транспорте, должны были погрузить. Подают тебе
вагоне, и ты должен поднять в вагон вот эти дрова. Не часто, но раза три я
попадала. Ну вот девка работала стрелочница, а кого отправлять? Второй оператор была дочь начальника станции, Ритка Сараева, который,
наверное, там уж в Выборге помер (смеётся). Так. Её никогда не отправляли. Меня отправили и одну стрелочницу.
Варя: стрелочник должен быть при стрелке.
Я: Так там поездов, наверное, раз в сутки один?
Мама: Ой, ты что, это ж единственный путь был. Особенно туда шло, на
Вологду. А потом пошли санитарные поезда. Потом
разбомленные, это всё сложено было, а, вот тоже можно написать: пришли в вагон,
а кто-то говорит: «Надя, не ходи туда, там все вагоны кровью облитые!»
А я: «Так интересно посмотреть!»
Точно. Поднялись, ты знаешь, вагоны, наверное, были теплушки и ехали
военные. И до сих пор помню, где там кровило. Нары были все сняты, что
надо…это, на обработку идут: станция Обозерская, а потом в Вологду идёт. Ну,
пошла посмотреть, вернулась, спрашивают: «Ну что там видела?» «Да ничего,
кровь, ну и что, может кишки какие-то…» Да, вот в 16 лет, такой дурак был.
Я: Да, в 16 лет кишки повидать….
Варя: Да, такого ни в одном учебнике истории нет.
Мы говорим: «Пришли разгружать вагон!»
А он посмотрел: «Вас? Вас выгружать вагон?»
Вот он и говорит: «Вот, девчата, вы сидите там, а я сейчас позову…» А на
самом деле, оказывается, я ему приглянулась. Звали его Лёвка Туллер. Опять
еврей!
(Я смеюсь)
И говорит: «Через неделю я на фронт уезжаю, а вы запомните меня. Сидите и
отдыхайте. А ваши пять кубов ребята сейчас разгрузят».
Это надо с вагона бросать, чтобы не под колёса, на два метра там отбросить,
а мы бы, конечно, только смогли бы сбросить прямо тут. Во, как нас жалели. Вот
это хороший тоже случай. Потом этот Лёвка Туллер уехал, что с ним стало, не
знаю, ничего не знаю. Ещё не было у меня любовного пыла.
Все смеются.
А потом ещё у нас был Викул, вот тут в нашем доме жил, помнишь такого?
Я: Я помню имя.
Мама: Имя. Викул – фамилия.
Я: Фамилию помню, значит.
Одесский еврей. Вот он у нас в Мудьюге, оказывается, был. Секретарь
партийной организации там был. Это ж тоже шишка! И вот он… чего меня послали к
нему? Дежурный по станции чего-то послал, не знаю, или начальник станции, не
помню. Я захожу к нему, а там в Мудьюге построили два дома двухэтажные,
девятиэтажные хотела сказать, тьфу ты. Ну ещё недостроенные были. Но им уже
дали квартиру, а он жил с такой Марусей Петровой, это потом она и тут
оказалась, её тётка ещё у нас бухгалтером работала в санэпидстанции. А я
пришла, ну чё там? Уже 1943 год был вовсю. Я, значит, открываю дверь, вижу,
кровать. Я глазёнки вылупила: кровать – красное одеяло и белый пододеяльник. И
она так лежит. Она женой не была – жена у него где-то там, в Одессе. На неё
поглядела… а на стол-то как глянула: стоит буханка хлеба белого, банка молока
сгущёного, которого мы ещё в жизни-то не видели. Смотрю…, наверное, такое у
меня было лицо удивлённое, и вдруг он идёт, Владимир Андреич там, с туалета или
откуда, уже не помню (и туалет там был) и говорит:
«Надя, чего ты?», ну он же всех знал.
Я говорю: «Вас вызывает срочно начальник станции!»
«Хорошо, щас приду!»
И вот так у меня в голове буханка, молоко сгущённое, и она под белым
одеялом лежит.
Я: Не угостил?
Мама; Нееее, ты что? Никто никогда никого не угощал! Как сейчас, так и
тогда. Это благодаря нашему крестьянскому происхождению… и дров не было. А дрова-то, значит, идём с Сашкой, значит, пилить сухостой. Потому что не
распилишь такую ёлку, а сухостой, он…, а я-то с работы пришла, мне ж надо
поспать, мне ж утром на работу. В войну-то одни суточки были. Я легла, а он
сидит надо мной, плачет: «Надя, вставай, уже четыре часа, дров нет, надо
топить» Мама на работе, а папа вообще с поезда не слезал. А я уже вроде
выспалась и над ним ещё издевалась, что я-то работаю, а ты-то нет. И потом
спилили эту сосёнку, ёлку чаще всего сухостойную. У нас какие-то санки были,
погрузили…
Я наливаю, Варя говорит: Мне хватит.
Варя: А сейчас дядя Саша тебе звонит?
Мама: Звонит, звонит
Варя: Давай позвоним щас с ним поговорим?
Мама: Да ну его в баню!
Я: Можно ему напомнить, как он говорил «дробь!»
Мама (меняя мнение): А чего, можно и позвонить!
Я: Ну вот сейчас допьём и позвоним!
Мама: Давай-ка на трезвую голову!
Я: А чё на трезвую? На пьяную ещё лучше! Я помню, когда он приезжал в Тункала, он покупал ящик водки на всесь
отпуск.
Варя. А я чёт не помню такого, сколько лет тебе было?
Я: Лет семь – 10. Очень хорошо помню, он открывал бумажник, и там лежали
50-ки, которых мы никогда не видели вообще.
Варя: зелёненькие.
Я: Да, зелёненькие, лежало их четыре штуки! Он играл в преферанс, ходил в
Дом офицеров.
На снимке из маминого альбома - молодые дядя Саша и Нина Смирновы.
Я: Сразу можно было две «Волги» купить.
М. Вот, он эти денежки забирал, тут маленечко погулял, и вся его жизнь. А
как только вернулся туда: всё – уже ни слова ни скажи.
Я: Ну я думаю, что он не такой простой, он мог тебе такое говорить, мог Нинке говорить, а мне он показывал чеки Внешторга, которые у него никто никогда не проверит. Вот, говорил, чек Берёзки, щас пойду и куплю на него там видеомагнитофон, ну тогда не было видеомагнетофонов. Ну что-то такое другое.
Допиваем. Мама продолжает: “Вот такие были эпизоды. Теперь я как этого
Викула увижу, он же ту Машеньку бросил, она к маме приходила, плакала”.
А мама говорит: А чего ж он тебя бросил?
А она отвечает, так тётя Феня, так он же меня только половым (членом) в задницу. Правильно, говорит, он меня и бросил, сколько ж он меня мучил? Ну, ради того, что … голодно, а я-то жила… Её-то не посылали вагоны разгружать. Она не работала, а карточку получала. И хлеб белый им шёл, а мы его никогда не видели.
Она, когда поступила в ПЧ (путевая часть) работать, у неё же 10 классов
кончено, так она, это, карточками ведала.
Что в магазине получим, в Мудьюге два было магазина, то в столовую идём, на
эти карточки дают там тарелок…
Три талона, три тарелки дадут: крупа, вода и соль, да и то хорошо.
А когда тут поступила, моя подружка Паня работала бухгалтером и тоже карточки были, сколько она нам карточек передавала.
Тут магазинов много было.
Полного имени тёти Пани, подружки мамы на протяжении
всего времени, что я её помню, я и не знал. Прочитал, что она Прасковья только
на её могиле в 2017 году, когда мы заезжали на дальнее кладбище с Сашей
Изотовым на могилу его родственников. Она похоронена с внучкой, наркоманкой,
по-моему, с ещё доперестроечных времен. Так, во всяком случае, мне мама рассказывала. А её дочь Галя, долгое время работавшая
учительницей школы на Валааме, ещё жива.
Варя: Это в каком году-то?
Мама: Это уже в сорок… восьмом, седьмом. А там же, где провели эту дорогу, лес
нетронутый, тайга, там какие-то староверы жили. Я правда не бывала, а тётя Нюша
брала свою машинку, как она, бедная, она ж небольшого роста, и шила там им
чего-то, а они ей давали еду. Ну вот, а память вот, всё помню, даже как я
смотрела на эту белую буханку, и Лёвку того Туллера помню. А ещё помню, поезд
едет на войну, ребята едут. А у нас, где мы сидели, и кроме того был для
пассажиров зал, но там никогда пассажиров не было. И вот военные вышли и
сказали, что паровоз будет набирать дрова, два часа перерыв. Ну вот и ребята
говорят: и вдруг дежурный приходит и говорит, сейчас, пока поездов нет, помню
списчица у меня была, Стеша, солидная дама, муж на войне был, но, молодая
девка. Она и говорит: «Девки, идите-ка там много молоденьких офицеров, их
выпустили после трёхмесячных курсов. Эти поезда, мы уже не проверяли документы,
они вот завёрнуты и пломбочка: по указанию ЗКУ, а что ЗКУ я не помню. Управление
какое-то. (Комендатура военных сообщений ж. д. участка и
станции (ЗКУ) — обычно находится в здании
бывшего отделения железной дороги.
Ну вот, пошли мы, ещё какая-то стрелочница была, пошли мы и танцевали под
«В лесу прифронтовом» пластинка была. И я танцевала с мальчиком одним, тоже
фамилию помню: Славка Куксов. Говорит: если только я останусь жив, то я вам
напишу. Конечно, он не написал. Наверное, в первый бой попал. Они ехали на
Вологду, а куда отправят… 1943 год, конец, это уже, может в Германию, туда. Не
в Германию, а Украинский, Белоруский, какие там были фронта. А бомбили нас
только один-единственный раз Мудьюгу. И везли, ты знаешь, вот в таких закрытых
ящиках, самолёты с Америки.
Я: Да, ты рассказывала, как начальник побежал..
Мама: Он такой длинный, под два метра, сухой, неинтересный мужик. А там дом
на сваях, все туда срать ходили, а мы с Иркой смотрим и смеемся. Побомбили и
улетели.
Варя: Ничто не взорвалось?
Мама: Не, зажигалку бросили… Ну, там чего-то воспламенилось, но далеко.
Приехали мы (в Сортавала) летом, в конце апреля (1945 года).
Я к Рябкову пошла, думаю, раз там списчиком работала, так и тут куда-то
устроюсь, я пришла в отдел кадров, а он говорит: «Да давай ко мне в отдел
кадров!» Я говорю, мол, не умею ничего. «И я ничего не умел, кондуктором
работал» Вот так он меня и взял к себе. Вот считай, сорок пятый, сорок шестой,
сорок седьмой, до рождения Вари.
Я: «Подожди, а Епифан когда нарисовался?»
Так Епифана ещё нету. С Епифаном мы в 1947-м познакомились. Мы с ним долго
гуляли. Да в 1947-м, 22 февраля свидетельство-то о браке, нет декабря [1946], а
Варенька уже в октябре родилась. Точно, 1947. Как только приехала, сразу мы и познакомились, в
Доме Офицеров. На танцы мы с Машей Хариной пришли, она тоже жива ещё…
Я: «Какой там играл оркестр? Духовой?»
Духовой. Всегда был. В фойе. А там театр был какой-то долго. Опереточный.
Опереты смотрели. «Баядерка» помню. Фильмы по нескольку раз, каждую субботу, до
чего надоели одни и те же фильмы.
Варя родилась, а самое страшное началось. Епифан Степанович почувствовал
совсем плохо себя. Астма дала свои плоды. Этой ей (Варе), наверное, ещё полгода
всего было. Вызываю скорую, делают адреналин, а сердце страдает от этого
адреналина. Сделают адреналин, он нормальный, пошёл, в военкомате служил.
Я: Так погоди, а как же в Канадалакше вы были?
«Так вот поедем…»
Я: То есть вы сначала сюда? Здесь вы познакомились, а он был переведён
откуда?
Отсюда, когда, значит, он был там, в Беломорске или где там военный
округ-то был, он три заявления подал на увольнение. Он говорил: «Я знал, что у
меня болезнь есть, я всю войну чувствовал, но, говорит, но как говорится,
старался себя хорошо вести во всех отношениях и берёг своё здоровье, но знал,
что у меня уже есть какая-то болезнь. Но, … молодой был.
Теперь, значит, вместо того, чтобы его уволить, как всех сокращали
офицеров, он говорил: «Я знал, что будут трения в связи с этим, с тем, что у
меня отец репрессирован в 1937 году». Всё предвидел, умный же человек был, не
отпустили, направили, начальник третьей части, а он – заместитель. В военкомат.
И вот он служит тут, всего год прослужил, и мы с ним познакомились, в общем
с полгода дружили, поженились. Теперь, когда Варя родилась, болезнь стала у
него. И по службе стали, ну–ка тебе, одышка такая, как он мог там работать? И
стали … найти надо было кому-то чего, такой был Кузнецов, начальник четвёртой
части, там сколько частей, я уже забыла? В одном доме жили, дом-то тут же,
знаешь, что я показывала?
Я: Да. Так я родился-то в каком доме?
В Тункуле, мы уже в Кандалакше…
Я: А Варя в этом?
А Варя в этом домике, да.
Я: Это который напротив Дома быта?
Как зарегистрировались, сразу я к нему перехожу жить. А он жил с товарищем,
тоже в военкомате работал, ну тот куда-то уходит, и мы в этой комнате живём,
хорошо, водичка есть, туалет, всё там, сарай хороший, дрова были. Всё всё в
норме, но недолго. Этот Кузнецов даёт военкому, умному человеку, хоть
и мало образованный, но он сразу даёт, или начальник его был Кузнецов? Не
помню, не буду говорить, дал понять, что вот у него зацепка есть, отец
репрессирован. Всё! Пишут, не знаю, как они там писали, Варе был ровно годик и,
ему – предписание. Так опять бы уволили! Вот он и говорит: «Хоть опять бы
уволили с армии! У меня же образование есть, я бы экономистом на швейную
фабрику бы поступил!» Был такой Федя, он уже работал, его туда бы взяли. Нет,
не уволили, отправили в Аллакуртти. Вот, Кандалакша эта наша.
Я: Отправили кем? В военкомат?
Какой военкомат? Командиром миномётного взвода.
Я: Да, после кабинетов…
Наоборот, там ему было очень хорошо, там ему климат подходил. Он и говорил:
«Я еду в Сортавалу на верную смерть». Вот так было сказано, а куда уж там, с
шестимесячным ребёнком куда ты поедешь-то, ну? Конечно к родителям! Ведь какой
порядок -то был? Сейчас дают какие-то квартиры, давали, а тогда ж ничего
подобного… Ну приехали, что ж делать? Варя в школу, в семь лет мы не отдали,
пусть ещё год будет, хотя кто-то…говорила учительница: «Давайте, девочка
умненькая, пусть она закончит первый класс тут, а потом так будет учиться». Ну,
не отдали мы, она ж почти в восемь лет пошла. Так, ну, приехали, ну живём в
этой комнате, единственное, что нам сделали, тут печка была угловая с той
комнатушкой, где Маруся-то жила[4], в Тункуле,
представляешь? Эту печку убрали – это от военкомата, и всё. Больше ничего нам
не сделали.
Потом, около военкомата было здание такое, где сейчас аптека центральная,
там было типа конюшни военкоматовской.
И вот там какое-то помещение будут делать, и дадут ему квартиру, комнату
там.
А я говорю: «Нуу, ещё пойдём в эту конюшню!» Конечно надо было идти.
Я: Конечно надо было идти. Сколько вас там получается было в Тункале, в
двух комнатах?
Что сельдей… Нас четверо и их трое.
Я: Во… семь человек в двух комнатах, меньше чем …
По 12 метров комнаты и кухня они все одинаковы.
Я: А сейчас у тебя эта квартира?
Эта у меня тридцать. Ну, ничего лучшего тогда не было. Потом дом построился
на Ленина, ещё Епифан был жив, вот почему бы не дать участнику? Нет, дали
молодому офицеру … я тогда ещё: «Вот, видишь как?» А он говорит: «Конечно, я
уже…», как же он, – «с меня уже всё высосали, а он молодой».
Я: «Так из Кандалакши (я имел в виду Аллакурти), значит, снова перевели? Он
там миномётным взводом недолго командовал?»
Нет, ему дали роту миномётную
Я: Ты говорила «взвод»?
Взвод сперва был, да, там ценили его. Причём сперва не в Кандалакшу, сперва
в Мурманск направили, в Мурманске какая-то другая воинская часть, и туда сперва
отправили, а мы тут жили, мы год полный жили с Варей в Тункала. Направили, и он
там был, где-то в штабе работал, тоже хвалил его начальник штаба, вот бы
оставили тебя там заместителем бы. Военный, он тогда ещё военный был. Потому
вдруг вот направление в Алакуртти. Приезжает, дают там домик. Маааленький
домишечко, комната, кухня, печечка, ну, что есть.
Плац войсковой части Аллакуртти. Снимок с вертолёта 1973 года.
Я: Холодно было там?
Нет, тепло, тепло, дров…
Я: Нет, я имею в виду по климату, в общем…
Нет, небольшая разница. Там, видимо, ещё течение… Гольфстрим. Нет, хорошо было, только вот очень темно, полярные ночи, уж начнётся так круглые сутки почти.
Хорошо жили. Он начал на охоту ходить, ну.. человек хозяйственный, рыбу
носил, ой, милые-мои, не знаю уже, тут соседки были, всем давали рыбу. Куда её
много-то? Рыбу, потом глухарей бил, а потом приспособились ещё … Пожили там
год, на учёбу в Олонец послали, на командира, значит, роты. Он говорит: «Как
будто я не знаю этого?» Ещё ж лошади были, всё возили, в ту-то бытность после
войны, считай, значит отучился, опять мы сюда приехали, ещё тебя не было.
Приехали, тут пожили, опять туда поехали в Алакуртти, уже другую квартиру нам
дали, в одной комнате такой капитан Маршин жил, а в другой – мы. Хорошая тоже
комната была. Дров было полно. Солдаты ж не теперешние, рады-радёхоньки, когда
их пошлют это, дрова…
Я: «Ну так это всегда так было».
М. Да, всегда это было. Так он же служил, он не работал, он уйдёт на подъём и, как это сказать?
Я: До отбоя.
М. До отбоя. Иногда обедать придёт, а иногда там пообедает. Служба. Служба
есть служба.
Я: Ну, наверное, не отбоя, когда дежурный, суточный наряд, это да
Ну я не знаю, я его дома никогда не видела. Особенно в праздники, ну очень
редко, прям очень редко.
Я: ну это Варя ещё, начало 50х Варя ведь 48 года?
1951 уже считай, да Варя 1948 – го, пока в Олонец съездили, уже 1951, потом, значит, второй год там же живём, тетеревов носит много. С тетеревов я делала котлеты, с зобов, а ножки уже людям отдавала.
Мясорубка у мамы
была точь в точь такая, правда про Ленинград не помню.
Я: Эта же мясорубка была?
Так она и есть, старая.
Я: Так она ещё и есть у тебя?
Есть, у меня и новая и старая. Да-да-да, Варе ровестница. Один раз принёс,
жили ещё на общей кухне, два офицера жили молодые говорят: «Надя, хозяин
приехал!» Посмотрели, он снимает связку этих глухарей! Сколько ж тут работы,
милые мои! Шесть ли пять, вот столько. Ну я и давай эти пёрышки отдирать. Ну в
общем всё уже, жарить надоело, давай котлет наделаю. Холодильников-то не было!
Где там хранить? Значит, надо людям раздавать.
Я: А рыбу, ты говоришь, кету ловил?
Я тут сделаю отступление, чтобы проиллюстрировать покупательную способность
рубля после реформы 1947 года.
Зарплаты:
Средняя зарплата в месяц: 500-600 руб.
декабрь:
Продукты:
Хлеб белый (кг.): 5 руб. 50 коп.
Хлеб чёрный (кг.): 3 руб.
Мясо (кг.): 30 руб.
Рыба судак (кг.): 12 руб.
Молоко (литр): 3 руб.
Масло сливочное (кг.): 64 руб.
Яйца (десяток) (кг.): 12 руб.
Сахар-рафинад (кг.): 15 руб.
Масло растительное (литр): 30 руб.
Водка (бутылка): 60 руб.
Другие данные здесь.
Цены на товары и услуги в 1947 году в СССР (russian-money.ru)
Я: Тогда я где-то читал, «ЗИЛ» стоил 9 тысяч. Или «Победа». То есть за
полгода мог на «Победу» накопить.
Читал я там же, на что даю ссылку выше.
Личный транспорт:
Автомобиль “Москвич”: 9000 руб.
Автомобиль “Победа”: 16000 руб.
Примечание. Да, так и есть. Допустим, если бы папа откладывал каждый месяц
по 2500 рублей, что было реально, учитывая что на еду тратить ничего не нужно
было, так как давали паёк и он охотился и рыбачил, то за полгода получилось бы
15 000 рублей сбережений.
Так и есть. Ну и конечно, я тоже прижималась. Ну, в общем, эти денюжки мы
подкопили, конечно, так они у нас и лежали, сколько-то тысяч. Не то 25 не то…
Так они и пошли на обучение Вари. Ей посылалось, триста рублей, потом маленько
добавляли, ну, когда там 400. Три года, а уже на четвёртом она, бедняжка,
работать пошла. Дезинфектором. «Мам, ты мне больше не высылай!» Ну ладно, бог с
ним, это было потом. Ну что ж теперь? Вдруг читает, вот он приносит газету,
смотрю, спрашиваю: «Чего?» На первой полосе – сокращение вооружённых сил. В
декабре 1955. Всё, за месяц вытурили! В числе первых. Там, кто пьяница, кто ещё
чего-то, в основном такие… а его по болезни. Как сын репрессированного, тут уже
не говорилось …
Вначале я подумал, что мама ошибается на 5 лет. Ведь Хрущёв сократил армию в 1960 гг. Оказалось, нет. Всё она правильно помнит и папа попал под первое
сокращение реформы 1953 – 1964 года. За что в конечном итоге Хруща и пнули на пенсию под жопу
мешалкой.
Я: Так уже Хрущёв развенчал. Когда он там выступил с докладом-то?
А, не знаю, конец 1955, в общем первое сокращение, а кого сокращать, конечно или больных или
пьяных или ещё чего-то, таких вот. Сократили. Куда ехать? Сюда поехали.
Я: Так сократили и ничего, никаких трудоустройств, иди куда хочешь?
Ничего. Ну вот, ты рождённый 30 мая, в Тункулу приехали в конце декабря.
Я: Так вы в декабре 1954 приехали, выходит?
Пятого-пятого. Точно помню.
Я: Так тогда я уже родился.
Уже сколько тогда было месяцев?
Я: Так где ж я родился?
Так я приезжала, Епифан привёз меня сюда рожать.
Я: Ааа, так ты этого не сказала.
Сортавальский родильный дом в 1961 году. Фото из
архива М. Яскеляйнен, участницы группы в Фейсбуке “Сортавала в фотографиях и
преданиях”. Sortavala valokuvina ja tarinoina
Никаких карт (медицинского учёта) там не было, был один Крючков гинеколог,
не знаю, для чего он там был в полку. «Нет, не пойду я к нему», ну, одним
словом, пришла сюда и тут не встала на учёт, прихожу рожать, а они стали
ругать, да чё теперь ругать, когда рожать надо? Тут-тут. А потом он встретил
меня в Петрозаводске, в сентябре месяце этого же года. Три месяца тебе тогда
было, по-моему.
Я: Кто встретил?
Епифан.
Я: Почему встретил?
Ну он же в Алакуртти служит. Он меня привёз, отпуск отгулял.
Я: А ты в Петрозаводск чё поехала?
Так я в Кандалакшу к нему, через Петрозаводск же едешь. Он почему-то доехал
до Петрозаводска, встретил, тогда ж не было таких – поезда-то сквозные, как с
ребёнком, действительно, трое на лавке сидеть – всем одна лавка была. Детей
уложили, я тут рядышком, в общем доехали до Кандалакши, потом в Алакурти.
Приехали и живём хорошо. А вот в декабре уже вот такой приказ. Собирай манатки
и уматывай с армии!
Я: Значит я в Алакурти тоже пожил?
Пожил. Три месяца, с сентября. И комнату уже, нам с маленькой дали большую комнату.
В общем жить бы да жить.
Он говорил: «Хоть бы ещё годика два дали
пожить, пополучать такие деньги, подкопили бы».
Нет, он говорит: «Как мне не везёт в жизни, так уж не везёт!»
Вот это помню
его слова. Ну, приехали, что ж, тут квартиры, конечно нет. Сёстры (на фото папа с его сестрой Фаиной) звали его в Вырицу, там, под
Ленинградом.
Я: А они там где жили?
Они в Питере, где и сейчас.
Я: ну а как же в Вырицу звали?
Ну там кто-то жил, чтобы домик построить. А он говорит: «Кому строить – то?
Какой я строитель, если я больной?»
Город Жлобин Гомельской области, Баларусь. Так называемый “старый город”.
Потом его повезли в Жлобин, в Белоруссию,
потом в Великие Луки мы съездили. И там хороший дом вроде был бы: там такой Костя был, мужичок,
рядом в Великих Луках, и вот он говорит, что есть, мол, хороший дом, но человек
тоже с армии демобилизовался. Плохо себя чувствует, продаёт недостроенный дом.
Мы поехали, посмотрели, почти всё достроено, но ещё много работы. Он стоит и
говорит: «Разве я осилю это?» И что-то такое 18 тысяч, нет, в общем не хватило
4 тысячи. Обратились к Лёльке с Машей … ну и правильно сделали, что уехали,
всё-равно там ещё столько было работы..
Снимок - Великие Луки в 1950е годы
Я: Большой дом был?
Большой дом, пятистенка, усадьба, яблони, вот если б было здоровье.
В общем
приехали обратно. Это был 1959 год. А тут уже в больницу попал, Райзман, такая
была хорошая врач, еврейка старая, в этой полежит, в нашей, ну плохо. Нет,
когда вот ещё сюда приехал, он работал вольнонаёмным в военкомате.
Я: Я-то помню только, когда он дома лежал, уже видимо выписали из больницы,
уже всё.
Как выписали? Он в больнице и умер.
Я: Значит его забрали. Но я помню только одно воспоминание, когда лежал
уже.
Точно, лежал. У него сердце. Бычье сердце на рентгене показывало, знали,
что долго не проживёт. Мне-то не говорили особо, потом только сказали, что
адреналина много делали, а выходит, нельзя было делать. Так, потом Борис ему
достал уже.
Я: Так, погоди, а как одно с другим связано, почему адреналин и астма?
А сразу снимало, сразу снимет, не знаю, именно адреналин.
Я: Сейчас-то все препараты есть.
Больница, где умер отец и где мне отрезали аппендикс. Снимок 1980х.
Есть, вот Борис, хороший человек Борис, царство ему
небесное, ингалятор достал. Но он уже ему не нужен был… Ну что ещё сказать про
это дело? Нина Семёновна Левенштейн из нашей больницы взяла его к себе в
больницу, и отдельной палаты не было, она положила, где старшая медсестра, она
ещё жива тут, Иконникова Лидия Филипповна. Наверное, ты с девкой с какой-то
учился, с Иконниковой. В кабинете, кровать так была поставлена. 18 марта, я ещё
пришла к нему, как раз аванс у нас был 18 числа, ну, в общем, пришла, поговорили, нормально всё
было. Потом Иконниковой девка приходит, что-то по алгебре ей надо было, а она
говорит: «Ой, я не понимаю!», а он (Епифан) ещё помог ей там решить чего-то.
Это было полседьмого, я только домой пришла, на кухне села, говорю: «Всё, аванс
получила, всё такое… вдруг шофёр приходит в семь часов ровно. Всё.
Я: «То есть ты днём была у него, а вечером он умер?»
Да, я после работы зашла, посидели мы там с час, наверное, Лидия Филипповна
говорит: «Хорошо сейчас, хорошо, только помог моей девочке». В общем, всё
мгновенно, моментальная смерть. Тоже не мучился. Ну вот, вот и всё, ну а это
уж, похороны, не будем говорить.
Я: «А у меня куда-то, не знаю, эти фотографии делись, не знаю, похороны
сами. Нет, то что у гроба стоим, эти есть, а вот что едем по городу – нет. Или
это то, что дядю Семёна хоронил, у тебя были какие-то фото?»
По-моему, я их выбросила… растянулись там… нет, не дяди Семёна, мама сидит,
Серёжка.
Я: Вот Серёжка там Петров, были, а потом вдруг не стало. Ну ладно,
выкинула, так выкинула.
А не помню, но, по-моему, есть это, где у гроба-то стоим.
Я: У гроба у меня обе есть. Там все, там на одной видно Ананьича [слева]
Фаина Степановна… (На снимке я у неё на руках, а может быть и у мамы, там
не понять, во всяком случае я между мамой и Фаиной Степановной. На переднем
плане – сестра Варя)
Я: А кто там третья сестра?
Валя.
Я: Валя умерла уже тоже?
Не..
Я: Валя осталась одна?
Про Валю я могу тебе рассказать…
Я: Расскажи, я вот про эту сестру ничего не помню, Фаину и Миру я помню
хорошо.
Да, сперва Мира умирает, Филимон Парфёныч, муж её, уволился с работы в 60
лет и думает: « 60 лет – это так мало». Он же кузнецом работал.
Я: Он здоровый такой был.
Да, и вот такие, Николаевские ещё ворота там. Работали и надо было
выдернуть из земли, так он плечом приподнял. И – инфаркт. «Чё, говорит, я ещё
молодой!» И вот тебе молодой. Парализовало так страшно, что он вообще ничего не
соображал. Только она отойдёт – я два раза была, полный год она с ним мучалась,
он: «Ты что там? Какой у тебя там мужик-то за дверью?» Да матюгом! Вот такой,
ничего не соображал. Ровно год, через год он умирает. Я на похоронах была, похоронили в Саблино, там у них
родичи были. А Осип Андреич и Фаня, дай им Бог лёгкого лежания, вот кто Варе
помогал, так это тётя Фаня. Она умерла, правда вот тоже впала в маразм, но
недолго, наверное с год Вера с ней мучалась. Вот так, в 83 года, тоже нормально.
А Осип Андреич чувствовал, что ему плохо, поехал на родину, на псковщину, они
там от нас, от Великих Лук недалеко, там умер, там похоронен.
Я: А Валя что?
А Валя, ей самая тяжёлая судьба. Когда Степана посадили, будем говорить,
был ещё брат Терентий. Тот решил, он тоже с ним, что они там делали? Рыбу
ловили, да кто скот даст, погонят на бойню, в город, а в это время, какой-то
мужик говорит: “Вступайте в колхоз!”, а якобы Степан Николаевич сказал:
“Плевать мне на ваши колхозы!” Вот и за это, тот мужик сказал: «Я тебя упрячу!»
И упрятал. А Терентий, он умнее был – он берёт вот эту Валю, но она не Валя
была, её настоящее имя как-то по-другому было, и уезжает в Кировск, наверное
там были знакомые – наш в Петрозаводск драпанул, а эта в Кировск. Уехал с
бабой, своих детей у них не было, Валю они вырастили, баба там умирает, жена, и
опять Фаина Степановна забирает этого дядюшку Терентия, и в Вырице он там со второй бабой жил и там умер. А Валя там, семья, встречалась она в
войну с военным, любила его, а он.. любовь была, но он – человек женатый. С
Епифаном встречались. Епифан ей помогал там деньгами, он же на этом фронте
служил. В общем, родила она Володю в 46 году. Епифан говорит: «Если он женат,
он же не бросит семью. Ну что ж». А какое время-то было? Сам можешь
представить, послевоенное, сейчас трудно представить, ну в общем она там живёт
вот в этом самом Кировске. Ну, пожила маленько, на редкость тоже хороший парень
Володя. Пожила сколько-то, вышла замуж за Павлова какого-то, а он в тюряге
сидел, совсем противоположность. Ну, Галя родилась, тоже как у вас с Варей
разница, большая. Потом она выгнала его, стал пить, из дому тащить. Выгнала,
живёт с ребятами. Володя очень рано работать пошёл, школу окончил и сразу
работать пошёл, а потом он заочно закончил горный институт. На рудниках там, чё
добывают в том Кировске?
Я: Апатиты
Апатиты, апатиты, точно. Женился, ну… про него не будем говорить. А Валя, значит, у Осипа Андреевича, тут такой сапожник был, ещё делал «румынки» так назывались эти башмаки, товарищ, наш поваром был Осип Андреич, почему он и выжил в блокаду, а тот был сапожник хороший.
Отступление. Почему-то я запомнил эти "румынки". Я помню, что один раз меня отправили в них в школу, когда я был, наверное, в классе четвертом или третьем. Помню, что они были с пряжкой и большие,не моего размера, к тому же совсем неудобные. Товарищи по классу обратили внимание на эту несуразно выглядевшую на моих ногах обувку и высмеяли её. Поискал сейчас (29 октября 2024 г.) в Интернете, что за обувь была. Мужских "румынок" нет вообще. Женских много. Значит, то, что я носил, правда всего раз или два в школу, были произведениями этого "хорошего сапожника".
Но дружили. И вот, значит, у него
умирает жена, он получил квартиру в Питере, ну, давай сватать Валю сюда. Валю,
значит, сосватали, поженили их, и они жили долго-долго, лет, может, 15 – 20 в
Питере. Потом, когда Галя выросла уже, стали приезжать с детьми, Володя с
семьёй, ему, видишь, не понравилось, этому мужу, будем говорить: «Что это,
внуки тут какие-то мне, у меня никого нету…» Один сын и тот уже взрослый,
где-то живёт. Ну а Валя проявила свой характер и, таким образом, в общем они
расходятся. Она говорит: «Ты выбирай любой вариант, и я любой» И в общем он в
Питере на общей кухне, но в центре, а она в этом, в Колпине, тоже на общей
кухне.
Я: Так, это ладно, а вот тётя Эля, у которой я останавливался, когда ездил
в Финляндию, она какая родственница?
А это вот какая. Седьмая вода на киселе. В общем считай, бабушка Настенька
наша, моя бабушка, твоя прабабушка, а отец вот, как начинали-то, Боев, женился…
(я прерываю – история заходит в сторону)
Я: Теперь расскажи, как тётя Лёля с дядей Борей познакомились.
Старшая сестра мамы, Зайцева (Смирнова) Елена
Алексеевна, с Борисом Федоровичем Зайцевым, её будущим мужем в 1940е годы.
А это в 1943 году, прибывает в Мудьюгу поезд, называется ПМС, путевая машинная станция, что-то такое.
А он закончил институт, инженер путевого хозяйства. Он и Глухарев Мишка, двоих их послали. И они тут стояли у нас ровно зиму: наш Лёльку подцепил, а тот – Гальку. И вместе уезжают. Познакомились, … в общем, они ездили, уже 1943 год. Уже наступление наших войск под Сталинградом, тыр-пыр, они в Дядьково, вот не знаю, то ли Курской области, то ли … Курской, вроде, стояли там, в общем восстанавливали мосты, которые разрушили немцы, и наши, и всё такое. Жили в вагонах.
Я: Так он значит инженером был? Бронь что ли была?
Борис Федорович Зайцев в разные годы.
Так он как военный. Вот в начале не дали как участник войны, так Борис и
помер. Сейчас они как участники войны. Они сразу: тут ещё бомбят, а мост-то
надо восстанавливать… Вот тоже, порядок какой был. Долго им не давали. Борис-то
умер и ничего не получил, не как участник, это где-то вот тут, к 1990м годам,
во… и всё Мишка с ним. Потом проходят годы, Лёля забеременела, оказывается, у
неё аборт был. Милка тут тоже спрашивает: «Тёть Надя, а сколько у неё абортов
было?» А я говорю: «Какое мне дело до её абортов?» Ну вместе не жили, мы с
мамой так и говорили, она забеременела, и он ушёл с этого ПМСа – в декабре, 6
декабря Милка родилась, 45 года. …. Потом он работал Борис в одном
министерстве, в другом.
Я: ну он всё время инженером был.
Но нигде ходу ему не было – тоже, два товарища его – один в Индию поехал,
ещё кто куда-то, а на Бориса как подадут документы – всё, отец репрессирован! В
1937м, 38м…
Часть четвёртая. Возврат в
прошлое:
Моё примечание: Мама родилась в дер. Вскýя – деревня
в Великолуцком уезде, Псковской губернии, ныне урочище Вскуя Великолукского
р-на Псковской области, расположенного на берегу оз.Савинское, называвшегося в
старину Вскуя, из которого истекает речка Вскуица.
Мама продолжает свой рассказ.
В 1940-м году стали всех хуторян переводить в поселковый совет, в Липец, это в 2х км от
нашего дома. В общем, переселяют нашего дедушку с бабушкой. В сорок первом
начинается война. Естественно, значит, как бабушка Настенька говорила, она жила
в Плаксине, так уже 6 июля
немцы были по большаку с Польши уже в Плаксине, а в Липце они были где-то в
сентябре. Всех, говорит, стали сгонять в церьковь, эту церкву я видела, что
здесь будет большая стрельба. Дом перевезли, колхоз помог, говорит. Ну и в
общем бабушка с дедушкой вдвоём живут, и война начинается, и когда стали
сгонять, в общем бабушка сгинула. Говорят, такая бабка в синей юбке кружочками,
мама её такую юбку привозила, что в яму бросали – от дизентерии умерла. Даже не
знали, где похоронена, но где-то тут. И дед остаётся один. И Манька будет
дочка, у Маньки убивают Павла мужа, и она живёт с дедом в этой избе, то есть в
нашей. А дед-то перевёз: корова была, свинья была и..
Я: Так это ты о каких рассказываешь? Какой дед?
Ананий Игнатьевич, папин отец. Что хочу сказать, что вот это всё-таки,
дом-то наш, и Манька, значит, с дедом живут. Дед-то ещё той закалки, здоровый,
ну а Манька всё, значит, конечно, у неё и дочка тут осталась и сын в Великих
Луках, всё молочко шло туда. А деда уже начинали кормить худо после войны сразу
– голод был. Мама в 46 году поехала, так говорит, кроме кильки деду ничего не
давалось. Но вот избу я помню, как была наша, только в два раза меньше –
перевезли только одну избу и всё – то есть тут же печка громадная русская, дедок на печечке спал. Я лично, в
1954 году с Варей мы туда поехали – ещё дед был очень такой хороший, про бабку
рассказывает: «Ты помнишь бабку?» «Помню!» Бабка погибла.
Я: Так и Игнатий ещё был?
Ещё Игнатий, да. Он умер, 93 года ему было. В 1959 году, я тоже его
хоронила… я рассказывала, но тут вот это недосказала. Батька у нас какой-то
непутёвый, Алексей, поехал, посмотрел на деда, а он парализованный лежит. А,
мол, там Надя придёт с Великих Лук и деда похоронит, а он скоро умрёт. А сам не
мог дождаться. Алексей наш. Во, сынки! Таким образом, в 1954 году он был
хороший, но ничего ему не давалось, что было в хозяйстве, дед работал, такой
здоровый дед, его даже и не кормили толком, вот эта Манька, всё надо было своей
дочке, а у дочки муж пьяница, ну вот так. А потом в 1959м, вот я, когда поехали
вторично мы, и по-моему, мы Сашку только взяли, ну думали, денег наших хватит,
а нам не хватило. И вот в это время письмо от мамы, что, иди в Липец, дед умер.
Ну что ж, пошла, как не пойдёшь. Там были Манька, с которой дед жил, Танька,
Розка, ну от Алексея, выходит, я. Вот всё, похоронили, помню то кладбище до
войны, там умер Настин муж, куда-то это в эту могилку похоронили дедушку. Но,
говорит, никакого ухода не было, а когда он кричал от болей, от пролежней там,
соседи, так никого нет людей-то, господи, в колхозах, бабка одна говорит: я
какие-то штаны подложила ему, а раны такие! Мы вот за своей бабушкой ухаживали,
а всё-равно уже если бы ещё месяц так не знаю, какие бы были язвы. Вот слышали,
как он кричал: «Манька, Манька, мне больно!»Ну, умер. Похоронили, кой-какие
похороны. Нинка тёти Настина крест берёзовый несла – берёзка маленькая, она
крестик несёт – это она первая мне запомнилась, следом все мы, недалеко тут от
этой церкви. А церковь все-таки разбомбили немцы, не знаю, что сейчас там.
Я: Так этой деревни нет уже?
Нынче в Интернете есть всё и деревня Липец (вернее
то место, где она стояла) нашлась очень быстро
Есть, Липец есть. Вот Лёля всё говорила, какую-то она книжку читала
военную, что именно бой был, Липец упомнался и церковь, и когда мне довелось
это видеть – действительно она разбитая, там, ну церкви хорошо ж раньше
строили, магазин был в низочке – часть разбита, а часть – магазин. На поминки
хлеб брали и килька, а больше ж ничего не было – времена-то! Лук зелёный был,
во, и больше ничего. Огурцы ещё не поспели. Водка была какая-то, не знаю.
Я: Как же без водки?
Ой, как худо было! Похоронили деда, и Манька сразу смылась. Со мной даже не попрощалась – она думала, что я, от лица деда, моего отца, буду за эту халупу, потом мне сказали, что она испугалась, что Надя будет чего-то говорить, что, есть свидетели, что дом-то, всё-таки, дедов. Ну какой там дом, ну? И так я с ней и не попрощалась, это был 1959 год, вот всё – дедушка похоронен и ни о ком не знаем. Манька тоже умерла. Настя умерла, её дочка Нинка – все умерли. Петька умер в Риге, он бросил тётю Нюшу. Мишка на фронте убит. Дуня умерла в Волховстрое. Уже того поколения никого нет. Абсолютно никого. Это уже дети Анания поумирали, а мы остались. Только вот с Зиной мы знались и вот с этой Манькиной маленько, с Нюркой.
Часть пятая. Про Москву.
Я: Мы хотели про Луизу, вот ты повтори про это вот, как он приехал из
Франции, управляющий, вот этого я не знаю.
Ты не знал этого?
Я: Знал примерно, но вот так подробно – нет.
Вот я только не знаю, когда получил Яков вот это покупное дворянство. Послужное. Не знаю. Яков, это, значит, будет кто нашему Борису? Дед. Он, значит, имел двух жён: от одной – 9 детей, от другой 11. 23 ребёнка всего было, это буквально мне Мила в эти годы говорила. Лёля говорила, я забыла. Во, какой был дед! И он этими вот фабриками владел там, мы же ездили, помнишь?
Я: Смутно, мы один раз на «Запорожце» ездили.
Изначально на могиле Якова стоял мраморный крест. Металлический, о котором говорит мама ниже, видимо был установлен намного позже. Судя по интернетовскому снимку 2016 года, никакого нового креста установлено так и не было.
Я: латунь?
Латунь.
Я: Бронза?
Нет, наверное, латунь
Я: Латунь – это сплав меди с оловом.
Нет, бронза.
Я: Бронза – это медь с чем? С серебром, наверное.
Ну, не знаю я. Бронза, бронза, хороший крест. И тогда он был, стоял все
годы, много лет. И кто-то его спёр, и мало того, что спёр, и на этом же
кладбище поставил. Но они не смели взять. Говорят: «Сопрём опять, так опять
украдут, тогда вообще забросят, так же может быть». И тогда Вадим заказывает
крест, не знаю какой, латунь или медь, нет, конечно не медь. И этот крест надо
поставить было туда. И вот этот Зайцев и ещё кто-то, там одному не поставить:
он очень высокий. Вот, как и я помню, высоченный, надо было залесть и туда его
как-то замуровать, не знаю как. И вот Вадим приехал, а этих нет. И он решил. Он
рассказывал тебе такое?
Я: Рассказывал. что упал крест на ногу…
Упал на ногу.
Я: 300 кило.
Бог наказал. И хорошо, что ударил по ноге. Перелом ноги, Наташка, Юлька
сердится, бизнес-то пропал, денег нет и всё такое. Не знаю, а сейчас-то как нога,
ничего не говорил?
Я: Ничего, даже ничего и не вспоминал. Переломов много было мелких, ну вот
это, ну, значит что, про Глинку…
Я: С самого начала.
Нет, так надо, как он попал управляющим-то. Он же что, получил дворянство
этот самый, Зайцев, Яков. И вот надо ему хорошего управляющего. В России не
нашлось. А это сплошь и рядом брали во Франции всяких скульпторов да
архитекторов. И вот ему со стороны, кто там подсказал? Что там, значит, есть
очень хороший управляющий, Глинциг [6], как его,
Альберт, не помню.
Ну он, значит, привозит его. Две или три, три, вроде, дочери, Луиза, Альбина, вот и ещё одна. (Флёра - моё прим.) Одна потом сразу уехала во Францию, а две тут похоронены. Ну вот, и он женится на Луизе, это, своего сына женит, Фёдора. А Фёдор уже к этому времени закончил во Франции текстильный институт. Как раз для этой фабрики. У него хоть было много детей, а умных только два: Володя, который вовремя смылся и до глубокой старости прожил и вот, Фёдор. Ну вот, женились, теперь, что тебе ещё тут? И работает инженером, 1924 год. В 1922 году Ленин даёт приказ сохранить, это всё такое, бизнес, по-нонешнему, ну ты понял?
Я понял. Мама говорит про НЭП.
Генеалогическое ответвление семейства Зайцевых Geni Tree – Boris Zaitzev можно в деталях рассмотреть на моём сайте Geni.
Я: Ясно-ясно.
Дом строить.
Я: Дом, значит, 1924 года?
Нет, дом в 1928 построили. Это несколько раз повторялось. В 1928. В тридцатых годах
даже, в самом начале.
Мой снимок дома Зайцевых. 1980й год, весна. Я служил
в армии, снимок сделал, видимо, в увольнении.
Я: Наверное, пару лет строили или нет?
Так там рабочие строили, с фабрики какие-то. На снимке из музея во Фрянове). А сам-то он работал, Фёдор, он
же инженер. Умный был, ему некогда было. Работали, много рабочих. В это время
они жили где-то там, во Фряново. А потом вот родился этот… давно уже родился,
Борис, ещё маленький, 1919, а Ольга 1922. Больше детей у них не было. Потом вот этого Фёдора забирают на войну,
так, ну тут советская власть.
Я: То есть он был владельцем завода и поехал на войну?
Нет, он не владелец, он инженер.
Я: Но его хоть забирают, надеюсь, не в окопы?
Да не был он в окопах. Такие фотокарточки шикарные были.
Я: На какой фронт-то? На германский?
Германский. Вот когда начиналась – то война.
Я: В 1914.
Вот в 1915. Кто-то спёр фото, большое, девушка стоит: а там его письмо:
«Дорогая Луиза…» И она в таком-то городе, у меня долго была, куда исчезла, не
знаю «Дорогая Луиза, я нахожусь в Германии, в таком-то городе, скоро будет
перемирие, скоро вернусь…» Такой хороший почерк! Вот такое дело было… Так, ну
вот и всё, говорю, Володя и Леонид…
Я: То есть они в 1928 построили?
И до 1938 жили.
Я: И до 38 пожили, а в 38 его [7] …
А Володя…
Я: Володя, ладно, это не наш (родственник).
Не наш, но всё равно предупреждал. А это мне Луиза говорила, так сказал,
слова её: «Ленин подписал приказ, всё, значит верить надо, что не отберут
фабрику». А его – раз, в числе первых, мало того, а добра-то было! Всё же было
– серебро и всё. Тоже Луиза говорила, вот эти милиционеры …
Я: Коммисары, да
Во! Приходят, сапоги, говорит, и галифе. И вот опись делают, а что мелкое, там, говорит, браслеты всякие, брошки, так всё в карманы, а Ольга видела – проваливается в сапоги. И специально носили сапоги пошире голенища, чтобы туда проваливалось. Государству дадут вот это, что описали, а остальное туда уходило. Всё отобрали, раз. Мало того, что забрали хозяина, и вещи забрали всё что было. Ну, конечно, и Луиза была не бедной – во Франции хорошо жили, раньше ж много всяких украшений! Забрали. Потом ещё второй раз в 1939 году почистили. Так что у них осталось всего 12 ложек, помнишь, мы с них ели… 12 ложек серебряных и 12 вилок и 12 ножей. Больше ничего. А он (Вадим) тебе не говорил, что Лёлька хранила своих 6 ножей, 6 ложек с которых мы ели, и потом у неё было, у Лёли, куплено, золотые какие-то ложечки чайные, не помню, чего ещё?
Я к этому равнодушна, так что… Так она ещё до чего боялась, когда в эту квартиру переехала, что украдут. Так она ещё к нам привозила, мама говорит: «Чего ты возишь эти цацки-то? Оставь ты их у Милки (у дочери)!» – «Так Милка-то заберёт!» «Так что Милки ты боишься? пусть Милка заберёт!»
На фото - Милка в Лосинке в 1970е годы.
Ну, словом, в этой квартире где спрячешь? Ну вот она в трубе спрятала, там,
это, где канализация. Хорошо. Лёля ладно. Старый человек, всё-таки. А Вадим-то
куда? А вдруг Милка заберёт? И он отдал Макарову, другу. Ну вот когда с
Наташкой уже разводы, лишь бы Наташке не досталось, а пусть бы хоть Наташке
там, всё-таки Денис растёт, или Милке. А Макаров ему ничего не отдал. У них
дружба такая нежная, в детстве росли. Вот так ещё бывает.
Аня: Из-за ложек! Хранить ложки, чтобы потом бояться уехать из дома! Нафиг
нужны такие ложки!
Так вот мама и говорит: «Чего ж такую тяжесть приволокла? Да брось ты их!»
«Да что ты, мама?!» В общем, научили и её уже немножко скряжничать. Так хоть бы
Милке досталось! Отдали бы Милке, пусть бы Милка не отдала Вадиму, так хоть там
свои… Ооой!!! Вот такое дело. А он говорит: «Нет, только другу доверяю!» Об
этом небось не говорит никогда. А Мила говорит: «Нет, ничего не вернул!» Я у
неё спрашивала.
Ну ладно, вот это такое дело. Значит, вот он работает управляющим. Чо? Теперь забрали, всё…
На фабрике стали работать наёмные комсомолки.
Фабрика сохранилась до нашего времени. На снимке из сети – современное состояние фабрики во Фряново.
Мама: Как не быть жадными, денег-то всегда мало было.
Я: Ну, не знаю, так-то уже патологически…
Да, это, конечно, не дело, но тем не менее… и так бывает. А Борис копил
деньги. И накопил он 4 тысячи – он ещё раз хотел съездить во Францию. Так он,
когда приехал во Францию, смотри-ка, родился в России – его ж никогда не
пускали туда, а когда поехали они с Ольгой, там уже как она говорила – дядя
Жюльен или …
Я: Он один раз ездил?
Один-один. На второй копил деньги, но, увы, заболел и помер. Поехал бы.
Сорок тысяч или 4?
Я: Наверное, 40, после 1992 года или какого там.
Могила Зайцевых в 2007 году. Мы ездили в Москву со
Светой получать её визу в Канаду, и Вадим нас принимал. Свозил на своей машине
на могилу. Мама потом смотрела фото и всё сокрушалась, что её сестра – в самом
низу, а главное, на памятнике оставлено место для сестры дяди Бори – Ольги, где
будет выбито её имя, хотя она умерла, видимо, не так давно, может, в 2006 году
– на снимке даты не видно, да мне и не к чему было. Ольгу Фёдоровну я знал
плохо и относился к ней нейтрально. Практически никак.
В 1992 году она умерла, через 6 месяцев им выдали половина Лёле 28 тысяч
Лёля получила, а 2 другие опять на троих, Лёле малость досталось, а детям вот
какая часть только. Точно помню, 48 тысяч.
Я: Так они с Ольгой ездили во Францию?
С Ольгой. Так вот он говорил. А там не так как вот у нас, если там кто-то
приезжает, в квартире, ну будем, тот уже, как его, Альберта сын, Жюльен Борису
будет дядька, материн брат, гостиницу для них нанял.
Я: Ну, конечно, если нет комнаты для гостя в доме.
Отдельные номера – для Ольги было. Ольга-то с Мэшкой была. С Луизой.
Я: Аа, она ещё была (жива)?
Точно, Ольга, Мэшка (так звали Луизы близкие) и Борис. Так Борис, когда приехал во Францию, я говорю, как финны у нас когда-то приехали, разрешили ездить, в Кукканиеми свой сарай целовал финн, наши все смеялись: подойдёт, говорит, дверь в сарае поцелует. Во как родное. А Борис, говорит, чуть ли не стены целовал. И такие слёзы у него текли! Это Ольга рассказывала: «Чего плачет?» А Ольга пойдёт, ну там как у вас, наверное, распродажа дешёвых, говорит, только задница сверкает, всё перебирает и выбирает себе, чего, очень дёшево. Ух, как он был рад! Ой-ой, это только его видеть надо было, как он доволен был, что съездил. Стал копить деньги.
Помер в 65 лет – ну пять лет, считай. Вот эти денюжки он накопил. Во. А это как получили, опять завистливые, Милке показалось: «Куда ж ей столько много?».
Вот взяли 28 – дом стоит сейчас, дача. Витька [муж Милы - Пантелеев Виктор], сразу там нашли, построили домик. Ровно 28 тысяч, а потом опять маловато ей показалось, надо верхотуру достраивать.
На обратной стороне этой фотографии
было написано «На память Томе от Бориса Зайцева. 20 июня 1962 года».
Лёлька эту частичку отдаёт – она бедная умирала – у неё ровно тысяча была в
1991-м году.
Говорила: «Смотри, как мне жить? Ни продуктов не на что купить, пенсия, да
что там говорить!
Я: Да, тогда было сурово.
Она говорила: «Никто ничего мне не даст.» В отчаянии была. Так что не знаю,
что за жизнь.
Справка. Множество сведений о мануфактуре во Фрязино можно найти по этой
ссылке.
Воспоминания Бориса Федоровича Зайцева тут:
Возвращаемся в воспоминаниях в
Сортавала.
Я: Ну да ладно, давай тогда перейдём на Сортавала. Вот вы приехали,..
Приехали в 1945-м, я поступила.
Я: Какой город-то был?
Мудьюга.
Я: Да нет, здесь, какой город-то был, когда вы приехали в Сортавала?
Сортавала в последний день перед сдачей города финнами. Вид на город с горы Кухавуори в парке, где я провёл в детстве изрядно времени. Снимок сделан в августе 1944 года, в последний день пребывания в нём финнов. На следующее утро их не будет. Они оставили город по мирному договору.
Два дома на переднем плане, один из которых
назывался при финнах “Дом Анны“, стоят на улице Ленина, (финской Ратушной) о которой говорит мама.
Ооооо! Сказка! Это, наверное, как ваши заграницы. Вот, Ленина улица. Ну,
конечно, Тункула, там-то жили рабочие, наёмные всякие, ничего там особенного не
было. В огородишке один ревень был, да и то папа сажал. А вот по Ленина как
пойдёшь вот на эту сторону с Тункула направо – это было сирени до самой
Карельской: белая и синяя. Да ты знаешь: паломничество было, ломали! Уже с 1945
года. А кто-то ещё говорит: «Ой я… В газете читаешь: «Я приехала в Сортавала в
1960 году – такой город был!» Да не видела ты, бабка, хорошего в 60м! Тогда уже сиренью не пахло нигде. Заборы были все
покрашены – где в красный, где в зелёный. Где красный, там было победнее – там
тоже было распределение у них – красные дома, это, значит, бедные.
Я: Ну, может быть это и не так всё.
Ну, так говорили. Бог с ним. Везде были заборы. За забором виднелись только
яблони, да вишенки, сирень.
Я: Заборы сплошные?
Нет, все одинаковые. Невысокие. Очень хорошие заборы, невысокие. Видимо был
порядок такой: заведено тебе такие, вот полтора метра… ну чуть повыше, наверное
два. Повыше меня. Потому что Ленина было всё загорожено и там дальше по улицам,
где ходили мы. Это в центре, а что вот этот посёлок Комсомольский звался, тоже
такие домишки.
Я: Какой комсомольский?
Да вот где сейчас за линией. Холмистая улица. Гидрогородок чего он назван?
Там морские были… там братан мой, говорит, хоть паёк есть, пойду в армию.
Пошёл. Школа химическая тогда была. Год послужил, её расформировали, тогда
было: «никаких химических», и вот он поехал в Калининград и там и до сих пор
вот так. А кладбище-то какое, вот то, что вы сняли! Заборы
вот эти…
Я: Там же решётки были чугунные. Вращались, я помню ещё турникет там был
такой. Да, вращались.
Так буквально я тебе скажу: а на кладбище, какая ухоженность! Кругом туя,
берёза… А наше кладбище нонешнее, только в 1946 году … а берёза, они же не
собирались, что у них отвоюют, вот эти берёзы рядами были посажены, а тут
должны были могилы быть.
Так что нам кладбище готовое было.
Это и потом к купалке туда. Представляешь, где Суконка-то?
Вы ж сегодня там
не были?
Я: Были.
Аня: Туда не пройти было.
На “Суконке” всё ещё купаются. Снимок 2010 гг.
Тут тоже берёзки были. Тут мало хоронили вообще-то. Да, по-моему, тут не
хоронили наши. А это пустое кладбище, потому что у Сорокиных умер мальчик, до
Мишки. Это мы уже жили тут. Так где-то похоронили на финском кладбище его. 6
месяцев было мальчику.
Я: Так погоди, они же не делили тогда, они думали, что это для себя
кладбище.
Ну разумеется, разве они думали, что Сталин их так всех подметёт.
Я: То есть они просто бы продлили? Оно у них переходило, ведь и там место
оставалось ещё? У финнов-то и на финском ещё место оставалось, это на
перспективу…
Оставалось, а вот в конце я так и не была, но моя Лёля была. Там, где
Жидова дом. Жидова-то знаешь? Сейчас там какой-то стоит новый.
Я: Жидов? Кто такой Жидов?
Жидов – директор кладбища был лет 15. И жил тут. А от его дома – дорога,
Лёля ходила, мол что вы финским зовёте – это русское кладбище, там купеческие
могилы были.
Я: Ну, там всё было. Это ж была российская губерния. Там русских немного,
Сиитойн русский был…
Дальше я говорю о том, как переводил с финского книгу «История города Сортавала»
(Sortavalan kaupungin historia)
Мама продолжает: А аллея какая была! Липы-то стояли! Не то, что эти
раковые, там уже всё жёлтое, гниль такая. Дорога, например, вот переезд был от
больницы сюда на Советсую, представляешь, канава вырыта – никакого асфальта не
надо. Канава и тут просто земля, как с больницы на переезд едут – пожалуйста, и
не надо никакого асфальта. А потом, значит, уже я работала в отделении, уже в
46м, машина грузовая ехала с людьми, старая такая трёхтонка, поездом её сбило и
вот наложили эти камни и закрыли этот переезд. Это я помню, это было в 46 году.
Остался вот этот только.
Я: То есть он где был? Прямо от больницы?
Ну вот с больницы, от дизентерийного отделения, с угла, идёшь на Советскую,
в «Гастроном» тебе надо попасть. В 1946 его закрыли.
А госпиталь? Тогда же был санаторий сразу военный.
Я: Ну у финна там и это была больница тоже. Это всё был больничный комплекс
– на горе.
Ну, военные первые вступили, военные забронировали, всё. Санаторий был
долгие – долгие годы. И мы тут с Епифаном дважды были, в этой санатории.
Я: В смысле, отдыхали?
Да, ему путёвки давали, сперва он на юг съездил – тут ещё с военкомата,
тяжело, нет, говорит, не поеду, там жарко.
А уже с Кандалакши два раза мы были вот в этом доме, где палаты на двоих.
Вот сейчас вот это парень был Ромка, я так и вспомнила, там два солдатика
лежат, и мы вот где-то в этих палатах, на двоих был номер, хорошо. Кормили
хорошо. Это было 1951 год, наверное, и 1952. Ну, в общем, там ещё служили, тебя
не было. Вот это дело. Вот я и работала пока, чо ж. 1948 год уволилась. Так бы
мама могла, но там Тамарка родилась. Год 2 месяца. Куда ей? Папа работает.
Пришлось увольняться. На 1300 Епифановых жили. Очень мало денег – это мало
было, всё дорого и ничего нет. Масло я помню было 70 рублей кг, что- такое,
баснословная цена. Но маргарин в основном был. В 1957 году я поступаю в
санэпидстанцию, работаю 28 лет 10 месяцев. Два месяца не доработала до льгот.
Эти получают 350, кто тридцать лет непрерывного, а я 300. И то поделили. Раз
перерыв был.
Встреча мамы с моим отчимом
Я: Ну и встречаешь Александра Васильевича Васильева.
С Васильевым мы работали. Он – помощник санврача, ну и трижды с женой
расходился, она его выгоняла, вот он придёт, видимо, как напьётся пьяным, так
его гонят. Да как я и поступила, уже началось. К нам приехала главврач такая
Линдонен Вера Ивановна, ей тут напротив санэпидстанции комнатушку дали с
печечкой, воды, по-моему, не было – она год поработала, уехала, он (говорит):
«Дайте мне эту комнату?» Ну да! Тогда ж профсоюзы решали. А мы говорим: Иди к
жене! Пошёл. Опять разошлись! Он жил в общежитии, другой раз у Фомичёва,
начальник НГЧ был, а потом, значит, развод у него был. И мы жить стали, чо ж
там.
Я: А как ему дали ту квартиру? За какие заслуги?
Потому что он деловой человек был. Дали! Там общежитие же было.
На снимках 1950-х из архива В.Кулакова – наш дом,
когда он был, в числе других 5 домов, детдомом, в том числе и для детей всяких
репрессированных Сталиным народов типа чеченчев.
Я: Общежитие машинистов, да.
Ну вот, а Фомичёв – начальник НГЧ, нет, он заместитель был, начальник
другой – Михайлов. Вместе пили, вместе решили. И его туда прописали.
Разведённый мужик, чё? Его и прописали в это общежитие, а они уже знали, что
оно переедет вот сюда, в этот дом, а ты останешься: куда мы тебя денем? А потом? А злых-то людей много. Если бы мы сразу расписались бы с ним,
никто бы и слова не мог сказать, А так: «Он такой-рассякой. Баба с детьми! Не
имеет права на такую квартиру! Он один!»
По идее ему бы дали тоже (место) в этом общежитии. Написали в отделение
(Октябрьской ж/д), а там был такой, фамилия Кац.
Васильев: «ну и пусть пишут». А Кац написал : «Разрешаю прописать». И вот
нас прописывают. Меня, ну и вас вместе, он прописывает – четыре. Потом Мария
Осиповна пришла к нам.
Появление в нашей семье
чистокровной финки-шведки Марии Осиповны Кекконен, знавшей по-фински лишь
(«койра» и «митькапяйвя»)
Отступление-предисловие. Очень подробно и иллюстрированно см. в третьей главе моих воспоминаний о сортавальском детстве.
Я: Да, как Мария Осиповна появилась?
А Мария Осиповна она была ещё после войны, когда с Пясино она вернулась, это с Норильска там, из ссылки куда она с Питера была
отправлена как жена финна, а Пётр, муж, он был за колючей проволокой работал
всю войну – его не расстреляли, не убили, не за что.
Я: Где, в каком месте?
А где-то в Ленинградской области. Не был он в оккупации.
Я: То есть он был забран просто по происхождению.
Да-да, Кекконен.
Я: Ингерманландец, наверное?
Да, конечно, вот такой, она тоже Кекконен. И её с Сашей, с сыном.
Я: А он финский знал? Она-то не знала…
Не знала она…
Я: А он?
А он-то знал. Знал-знал, ну наш Иван тоже знает … знал, царство небесное.
Тоже ингермалаец. Иванов отец тоже ж был туда загнан. Ну, в общем Мария Осиповна вернулась
сюда, она же в войну работала в Гражданскую медсестрой, потом работала на
молочной кухне, такие хорошие работы.
Я: То есть она не Кекконен, по происхождению она финка сама?
Сама, у неё мать шведка, а отец русский, пекарь был очень хороший, но
алкоголик: полгода пьёт, а полгода печёт. И его держали. Такой пекарь был! А
потом уже революция была, ушёл в запой и сгинул, наверное, прибили там… Не
знаю, говорит, где он. Ну, в общем она вертается оттуда, а в Питер-то не
прописывают, времена-то какие! И вот в Сортавалу. А в Сортавалу почему
прописали, Петра родной брат, он тоже тут похоронен, между прочим, я могилу
знаю, он был по образованию инженер на ВДНХ, он, там, строили тогда вот эти
(пауза).
Я: Ну ясно, Фонтаны.
Он был очень близкий друг Дубровского вот этого. И вот он, значит Марию
Осиповну сюда прописал, вернее забрал, а где она была прописана, я не знаю, но
жили они с Петром у Сорокиных, снимали комнатушку, там же у них кухня, большая
комната и ещё маленькая. И она там Мария Осиповна с Петром жила. Потом этот
самый, будем говорить, брат, скоропостижно умирает, а живёт – Дом Специалиста,
знаешь, где «девятка» нонешняя, я там была, такие двери вот так, на шурупчиках…
Ну, в общем, всё, кому-то эта квартира приглянулась, теперь тут кто, наверное,
ты говорил, Артамонов тот?
Я: Артамонов[8] там две квартиры купил и соединил.
Ну вот может даже и те. Комнаты, высоченные потолки, ой! А чёж? Мигом
находят приказ-указ, ага, этот за колючей проволокой работал всю войну, эта в
ссылке была.
Я: Так, погоди, ты говоришь, он жили у Сорокиных, а потом оказались в
«Девятке».
А он умер, ещё при жизни этого брата переводят в Москву, на ВДНХ, и он их
сюда прописал в эту квартиру, вот я тут-то и была. И он вскоре умирает. Вот как
в жизни не везёт, так оно и не везёт.
Правильно Епифан [мой отец] говорил: «Надо родиться под какой-то счастливой
звездой». Ну вот, пожили они, наверное, с год, квартира приглянулась, вот тому
же председателю Горсовета или какому прихлебателю, ну, как и сейчас. Ты знаешь,
мало того, не на сто первый (километр), а в Кондопогу. Ближе Кондопоги не
имеешь права жить. И они туда с Петром едут. Петро там, он хороший мастер,
автомастер был, ну, в общем, в мастерских работал, она шила да ягоды продавала,
там же ж много ягод.
Я: А ты говорила, у них сын был?
Сына она там, в мерзлоте похоронила. Так, говорит, лёд такой, она так
показала, выдолбали и похоронили. На реке Пясино.
Я: Маленький сын?
18 лет он уехал, большой! Взрослый сын, туберкулёз был. Она конюхом там
была все годы. И вот на родину, в Ленинград, нету прописки, в Сортавалу взял
дядька, будем говорить, шурин или как, взял и вскоре помер.
Я: ну вот, значит шила она там ещё?
Шила, она всё время… она с 14 лет шила. Она всё…, я вот эти курсы-то
закончила, а так она меня сбила, так я и шить не научилась, всё она сама шила
для меня. Ну и чего, она Петра похоронила и приехала на могилку шурина,
приехала сюда и остановилась у хорошей знакомой в Доме Форда, бабка какая-то.
Ну уже Петра нет, и бабка и говорит: «Переезжай ко мне, у меня две комнаты…»
Муж умер, с Епифаном он лежал тоже помер, молодой дядька. И она переезжает, в
Кондопоге её что держит? Ну, эта бабка такие условия поставила, что никто к
ней, она как прислуга…
На снимке – так называемый «Фордовский дом (из-за оставшейся от финнов
надписи-рекламы на торце здания). У одного из моих приятелей, Валеры Пискунова,
в этом доме квартира на верхнем этаже, откуда можно выйти на крышу, где
ротонда. При советах я частенько захаживал туда после танцев с девушкой
«полизаться», так мы называли поцелуи, переходящие в петтинг. Сейчас ключ
только у Валеры, что хорошо. Я раза три снимал оттуда панораму города.
Я: Так Пётр где умер? В Кондопоге?
В Кондопоге. А там тоже на частной жили. Выселили, а жилья-то не дали, в
каком-то домике жили в частном, в комнатухе, а тут, значит, пожила, сейчас тебе
скажу, в 1960м Епифан помер. В 61м, год, наверное, ходила часто. В одно
прекрасное время сижу, папа ещё лавочку сделал, сижу, смотрю идёт знакомая, и
встретились мы на кладбище, расцеловались, расплакались. Я же знала её, когда
жили у Сорокиных, знала, что их отправили в Кондопогу,
Я: А у тебя фотографии её нету?
Есть.
Я: Хорошо, надо бы одну взять, сканировать
Была фотография, очень красивая, ну как раньше в белом платье… Но той
фотокарточки нет, мама говорит: «Пусть она у меня будет». А потом её и не
нашлось. Тамарка: «Я много выбросила!»
Отступление. Я нашёл две фотографии Марии Осиповны и рассказываю о них в
третьей части своих воспоминаний: Воспоминания о детстве. Часть третья.
Я: ну вот, значит из Фордовского дома почему она ушла?
Дубровский взял её. Она у Дубровского пожила, а это такой работящий, в 5
часов утра встал, пошёл, всех ругает, белорусы такие нехорошие, рабочие худые и
даже копать не даёт.
Я: Я не знаю, откуда она взяла эту неприязнь к белорусам, всё время
говорила.
Всё время, не любит, не любит. И Дубровский не любил, и она не любила. Так
тут одни белорусы! Их столько много тут! Ну вот, ну к нам пришла. В это время,
значит, сентябрь месяц, она говорит: «Ну так мне не нравится, говорит, там
девочка подрастает, там сын, а домик маленький. Это сейчас он там в Тельмана
живёт, благоустроен, а тогда-то? Домик!
Я: Он жив ещё?
Жив-жив. Да, поздравляли тут, 87 или 89. Деду ровесник, 1913 года.
(Умер в 2009 году – прим. ноября 2016)
Я: Ничё себе!
Да, были поздравления. Орестович, как его
Я: Алексей Орестович.
Наверное. Так и живёт в благоустроенной квартире в Тельмана. Во всяком
случае не было некролога, я же выписываю [газету]. Было какое-то поздравление,
не помню к какому празднику. Ну вот, приходит
к нам и говорит, что так не нравится, лучше бы я из Кондопоги не ехала и чего
он меня сюда вызвал, зять этот…
Я: Так что её не устраивало? Жильё или работа?
Жильё, жильё. Жилья-то нету! И потом, где-то в Хелюли, на дороге за мостом
проехать, домик такой, сейчас не знаю, есть он или нет, худой домик, да и
добираться, так хоть в город к знакомым придёшь, она и любила поговорить, много
у неё интересного, жизнь такая, а там, говорит, только, кормить надо было, в
пять утра, чтобы в 6 часов он уже поел и ушёл на поле. Ну, пришла к нам, а мы в
это время собираемся уже переезжать на Совхозное. А он (Васильев) говорит:
«Давайте к нам!». А они уже с Томкой, Мария Осиповна, съездили на Валаам. И там
с Кодопоги дедок с бабушкой келью уже имели в доме престарелых-то, там. И её,
значит, звали туда, говорят, тут какая-то бабуля есть, давай и ты приезжай,
будешь тут жить. Они с Томкой поехали, она посмотрела, ей всё так не понравилось,
а Александр Васильевич говорит: «Давайте к нам». Она, ну, в общем согласилась,
говорит: «Годик поживу, а потом уеду. Всё равно уеду, я мешать никому не буду».
Поехали мы потом с ней к Дубровскому, забрали её сундучок (так он и остался на
Совхозном) и стали жить-поживать. Сначала не все были переселены ребята, мы
жили на веранде месяц-два. Потом уже… Наш дом в 1980е годы. Ещё есть веранда.
Наших – три окна с торца. На веранде была печка и Мария Осиповна в ней жила. Но
в сильные морозы печка грела плохо, МО стеснялась жечь дрова и приходила спать
к нам.
Я: Эгы, я помню.
А там же пол, как там жить? Васильев.
Я: Это летом было?
В сентябре. Дело к октябрю было. Ну, они с Фомичёвым, конечно, начальство
есть начальство, выселили этих ребят и нам дали этот полигон. Так ты в футбол
играл там.
Я: Даа, там было… не разгорожено ж было вначале
А потом вот перегородку.
Я: Ну и сейчас там так всё.
А он говорил, что если не дадут квартиру, тогда он уже Грязнова нанимал
сделать паровое и поставить котёл тут. В кухне, там на Совхозном, батареи
поставит.
Я: А, если эту не дадут?
Если эту квартиру не дадут. Так всё шатко было, что… больница ж не хочет
давать какой-то там санэпидстанции, а мы взяли и отделились. И у нас 25 человек
и как раз получилось, что отдельная профсоюзная организация. А на каждую
профсоюзную давали по квартире. Ну, кому дать? Вот Васильев получает, так хоть
квартиру на старости лет, представь себе топить!
Я: И как паровое там устроить? Зимнюю воду вряд ли там возможно.
А как у Бориса [в Москве] было?
Я: Паровое на угле, да, можно такое было. Но это ж сколько денег надо было!
Грязнов был такой мастер, что он за какую-то сумму там, за бутылки, сделали
бы. Так он хорошо проводил, по отоплению (специалист) был, что он ему сделает и
небольшой котёл поставит, а уголь не то что сейчас-дёшево было.
Я: Ну, паровое, это интересно, как у дяди Бори было, а вот с водой? Ты ж с
колодца не будешь брать? Скважины-то не было. Да и скважина если бы и была б,
она же на электричестве, она же никак.
Только там мотор.
Я: Ну а он работает-то только пока ведро наполняешь. Иначе его сожжёшь. Ну,
как бы провели? Может, помпу какую? Может бак какой поставить наверху?
Не надо, ты ж помнишь, у Бориса не было никакого водопровода.
Я: Летний был. Наверное, изначально был какой-то. Наверху у него какой-то
котёл стоял, который заполнялся водой.
Но потом же он перестал им пользоваться? Так до конца с Ольгой Лёля жили.
Да этот, как его, Женька, они всё топили. Топили, жгли деревья.
Я: Не-не, я понимаю, а вода-то у них была тока летом.
Потом мы некоторое время спорим по поводу воды в Москве.
На снимке – наш дом в 2007 году. Веранда снесена,
перед домом зачем-то разбит огород, хотя места для огорода завались за домом и
слева.
Я: Значит, когда эту квартиру дали, Мария Осиповна уехала на Валаам.
Это был 1973 год. Вдруг у неё ноги отказывают, и она подаёт заявление
депутату, такая Ирма была, и вот эта Ирма (депутат тогда была местного Совета)
и вот она, помню, она приходила и говорит (ну я-то её знала, она кондуктором
работала: «А где здесь Кекконен Мария Осиповна? Где живёт?» Я говорю: «Да у нас
вот.»
Я: Туда ещё?
Да, туда ещё. Была, я показала ей.
Я: Она прописана тоже была?
Прописана, прописана, пять человек прописаны были, сперва, вот, значит, она
к ней пошла, чего приходила, она так и не сказала, мало ли чего там, что-то
помню, она сказала, что она просит определить её, помочь определиться в
интернат. Престарелых. На Валаам, одним словом. Вот так. Опять ничего мы не
знаем с дедом. А потом, значит, вот это. А потом она Александру Васильевичу, в
общем так получилось, что в одно прекрасное время она шпагат сделала, ноги не
удержали тут, связки, вот она и решила, что … ну она немножко ходила с
палочкой. Тем не менее, потом она мне сказала, уже на Валааме, про этот шпагат.
И, говорит: «Александр Васильевич, помоги меня в больницу на две недели
устроить, может чем-то помогут?» А он, ну да бросьте, чем помогут, ну я пойду к
Курочкиной, пошёл. Ну, в общем, её поместили, оказывается надо было всего лишь,
что с нарушением психики или нет. Если бы у неё была нарушена психика, то её бы
в Медвежку загнали, в Медвежьегорск. А её – на Валаам. У неё психика
нормальная. Он ходила на процедуры, на уколы какие-то ходила. Помню этот
Капкин, Капкиной муж привёз её с палочкой, собралась туда, а в конце сентября,
нет, ещё теплоход ходил, вдруг, значит, она сообщает, что пришла путёвка. А я
говорю, она уже почти не ходила, «МО, а мы не отправим вас, живите тут, вот
кровать поставим к печке, помнишь эту печку нашу?» «Нет, я никому мешать не
буду! А вот видите линия рядом? Доползу и брошусь под поезд!» А сплетников
много, скажут: «Довели! Тот пьёт, эта такая, придумают что-нибудь». Коли уж вас
«выблядками» звали, так, помню, баба Феня говорила, кто-то ей сказал: «Не мог
бабы найти без выблядков.» Ну? Во как! Вот тебе и сплетни.
Я: Это в крови у народа.
И кто? Виноградов.
Аня: Значит, они несчастливы в своей собственной жизни, только тогда они
будут говорить так про чужую жизнь.
Тогда считалось… и ходила, и на похороны ездила, а потом баба Феня: «Вот,
ты считаешь её хорошей, уж я тебе вот что скажу!»
Аня: самодостоточные люди…
Вы чего-то тут набедокурили у остановки, не знаю, может ты и не участвовал.
Я: А может и участовал [9].
Назвали вот таким словом. Ну, думаю, говорю: «Хорошо, Мария Осиповна,
только вы с Линой Германовной меня отвезите. Ну, Лина Германовна, ты знаешь?
Это была у вас секретарь (в школе) до пенсии. Она жива, жива!
Я: Надо же?!
Да, 90 лет.
Я: Во, живут люди!
Да, в бане вот иногда встречаемся.
Я: А, вот интересно, учитель английского, Роза Васильевна Максимова, она
жива или она уже неизвестно где?
На снимке наша учительница начальных классов
Александре Крылова в центре. Я – в первом ряду в пиджаке слева. Ни Белова, ни
Алексеева по краям от меня, в белых рубашках, уже нет в живых. Сергей Белов
умер от пьянки ещё в начале 2000, Сергей Алексеев – чуть позже от рака лёгких.
Сын Алекссева убил четверых, вышел на волю, сдох от нарокоты. Боря Степуков
умер году в 2013 (один между 3-м и 4 рядом в центре). В заднем ряду слева –
Гена Пищик, был убит в 1990-х и найден в картошеке в Тункала. Убийц даже не
искали. Нет на свете двух-трёх девочек тоже.
Одноклапссница Люба Соловьёва, когда наступила эпоха соцсетей и мы нашли друг дружку в ОК, прислала мне обратную сторону своей фотографии с фамилиями и имепнами всех.
Не знаю, я её не знала. Вот эта твоя первая, Крылова, Александра, она
умерла, плохо она умирала, такая болезнь, ну, в общем, царствие небесное. В
Ленинград её забрали дочки. Не! У неё одна дочь вены себе порезала и умерла в
ванной.
Мой снимок 2017 года могилы моей учительницы и её дочери – самоубийцы.
И вот у неё на почве этого у неё типа помешательства сразу на глаза – она уже почти не видела.
Так она и умирала – такое нервное.
Так бы, может и жила
бы: ну-ка дочка! а всё может быть, историй любовных всяких! Только мне дак
этого не понять, как это может быть! Погоди-ка, раз напомнили про это, Марию
Осиповну отправили, а Лина Германовна как раз по путёвочке уехала, и вот она
сперва её сулила эту машинку-то швейную, потом говорит: «Ну раз Лины Германовны
нет, то я вам оставляю.»
Я: Куда по «путёвочке» уехала?
В санаторий. Говорит: «Столько лет ждала путёвку, ради этого я не могу…»
И тогда она отдала мне машинку. А Лине Германовне отдайте серебряную ложку.
То, что у неё было, у Марии Осиповны.
Я: Одна серебряная ложка.
Ага, большая. Вот когда Лина приехала, потом встретились, она ко мне
пришла, или я принесла, не помню. Она: «Ну что ж, раз так сказано… Да, она мне
написала.»
Я тогда и говорю, Мария Осиповна, напишите Лине Германовне, а то скажет:
«Забрала машинку».
Ну вот, в сентябре мы отвезли. С Наташей Ливакиной. Тоже там жили. Баба
Васса. Вот эта дочка. Она в нашем доме живёт. Отвезли, поплакли. Так и помню:
там комната большая, а у меня была зелёная кофточка, как я ношу всё, шерстяная,
я ей эту кофточку подарила, так она осталась лежать в изоляторе. Говорит:
«неделю подержат, а потом в палату». Ну всё, до весны мы не попали, а потом с
Анной Калугиной поехали в июне месяце. Но мы переписывались. Посылала ей
посылочки. Она: «Вышлите мне масла постного.» Я, баночку, значит, очень мало,
ей захочется масла постного, какие-то баночки или бутылочки, и, там селёдочки
просила, ну, чё попросит, то высылаем, потом клизму попросила, у нас была такая
клизма, не стеклянная, а резиновая, что с кишечником у неё плохо совсем …
Я: Во сколько лет она умерла?
Она умерла в 81 год. Сравнительно ещё не так… могла бы пожить.
Я: Я могилу искал: ничего.
Не-не, я про могилу ещё скажу. В июне приехали, она сидит на кроватке,
маленькая, худенькая, совсем не та Мария Осиповна. Но шесть баб лежат: одна
финка рядом с ней: «Здесь хорошо ухаживают!». Я как глянула: «милые мои»,
полная банка, всё время это… харкает, и не убрано ничего, вот «хорошо
ухаживают». Ну, думаю, не буду говорить.
Анне Калугиной показала, а та пришла ещё газеточку положила, что я тут
рядом сижу, а бабушка всё время кашляет, а я спрашиваю Марию Осиповну: «А
сколько она лежит?» А она: «Да после самой войны всё лежит. 19 лет отлежала.
Всё кашляет и лежит.»
Высокая такая бабка и гораздо лучше Марии Осиповны выглядит.
Я: Как 19 лет? Война кончилась в 1945, а это 1973-й, 28 лет будет.
Ну сколько будет? Сразу после войны, ещё военные были эти, там же ж всех
безногих…
Я: Там безногие-то были, мы видели там.
Ну, в общем, тряпочек много высылала, оказывается она ничего не ела и, значит, маленечко сходит, и печка громадная была, там топят, и бросит. Никого чтобы не обременять. А эта, значит, рассказывала, тоже про любовь, Мария Осиповна, и так вот девушка лежит: красивая такая, такие груди красивые. 17 лет, с 3 этажа от любви прыгнула и позвоночник переломила. И как бревно её перекинули, вытащили (мама смеётся) и там одеяльце какое-то при нас, опять положили. Вот лежит вот-так вот ручки, чё-то делает, а встать – уже ничего нет. Она уже два года тут. Было 17, а уже 19. Ну, думаю, Господи! А Мария Осиповна: «И так бывает, и так». Ну мы говорим: « Мы приедем ещё!» А она: «Да не приезжайте! Присылайте мне тряпочек». Там много ей надо было тряпочек. Еды она не просила. А потом опять – в сентябре съездили, потом закрылась эта Ладога, а 13 января, уже будет 1973й, приходит письмо от этой девушки.
Я: 13 января 1973го? 1974-го, наверное?
1973 отвезли её. 1974 года приходит письмо мне и Лине потом пришло. От этой
девушки. Мария Осиповна ей продиктовала, что написать, два конверта там, ну
есть же, покупают, купила там, девушка эта адрес написала, ну она всё так,
лежа-то всё делала, в общем и мне письмо: Господи, с Валаама, а почерк-то
незнакомый. «Здравствуйте Надежда Алексеевна. Сообщаю вам, что Мария Осиповна
умерла».
Она две недели всем сказала, чтобы ни медсестру не приглашали и не
говорите, что я не кушаю – отдавала еду этой бабке.
Старое кладбище на Валааме сейчас совсем заброшено,
но, как видим, ещё хоронят – фото из Интернета, найдено в ноябре 2016
А какой уход там, Господи? Только пила воду. Две недели.
И умерла. Умерла, говорит, а если будете, весной приедете, то на палке щит
такой с фанеры, написано авторучкой. В январе было похоронено шесть могил
таких, а все стёрлись. Тогда ж с Колей-то мы съездили. Стоим: «Во, Надь, а чё
мы приехали?» Так вот, а чё приехали? приехали на могилку. А потом приехала к
Лёльке осенью, плачу, говорю, вот такое дело, даже и могилка не знаю где. Она
говорит: «Не плачь, она лежит на священной земле! Не плачь, ты не виновата ни в
чём.» Конечно, если тебе такое скажут, и правда, с её характером может быть.
Ну, в общем, вместо одного годика она прожила (у нас) ровно 11 лет. Хорошо
жили, и что характерно, я (говорю): «А, опять, такую-то, напился!» Так она ещё
и его [Васильева] защищала: «Он такой хороший человек! Не зыбывайте, что три
года воевал.» А он: «Мария Осиповна – не 3 года, а 7 лет». Ещё с финской войны.
Ты тогда был небольшой.
Аня: А Мария Осиповна, она, например, садилась с вами ужинать?
Садилась..
Аня: Она была членом семьи?
Я: А как же? Она садилась, она телевизор с нами смотрела, ужинала, но она
смотрела тока фигурное катание.
Да, тогда только ТВ появились.
Я: Мы купили телевизор, вообще, наверное, одни из первых, экран был вот
такого вот размера (показываю). За 415 рублей.
Чёрно-белый.
Я: Чёрно-белый, но он был просто здоровенный. Ни у кого такого не было.
«Кварц» или чёрт его знает какой, не помню, как он назывался. Прибалтийский
телевизор. Он у нас показывал лет 15, наверное.
Долго долго был. А потом вот это. Хорошо жилось при советской власти, что
на всё записывали: участника войны на цветной записали.
Я: ну да, хорошо жилось. (Аня смеётся)
На валенки записывали, помню у меня … (все смеются гомерически). А потом и
я попала, помню талоны давали и это, подаяние, пайки, ходили на Бондарева, там
магазин, да он до сих пор и там с торца было для участников войны и для, вот,
тружеников тыла пайки давали, ой!
Я: На самом деле это всё началось, эта вот нехватка-то, после 1973го. Я
прекрасно помню, ещё когда мы в общежитии жили, 1973й, 1974й, и там, может быть
и 1975й, мы просили колбасу и сыр нарезать у продавщицы. И мы этим ужинали, и
всё было, в принципе, и мясо было. А на столах у нас было, сколько раз в месяц
вы собирались на праздники? Раза ну, два-то точно. И Ткачуки приходили, так стол ломился же всегда.
Это 1970е, а ты ещё возьми, дальше, Брежнев помирает, это время.
Я: Нет, началось как раз где-то, когда я уже заканчивал ВУЗ, уже бардак
был, не только не колбасы нарезать, а и вообще никакой…
И в это время, вот, тоже вспомнила, когда я тоже, ну обычно всегда на
Борисов день рождения, 17 сентября я еду к Варе, ну и у них (в Москве)
останавливаюсь всегда недельку уделяла и вот, у Бориса день рождения и Саша
такой, его друг, он, ну конечно, был в этом, министерстве, промышленности
где-то работал, так он уже говорил, да ты уже институт закончил, он говорит:
«Борис, не знаем, что делать! Где брать деньги, где брать продукты. Ездим,
Канада, Америка, там всё даёт, хлеб нам.
Я: Да-да, тогда покупали. Не «даёт», а продаёт.
Ну, разумеется, кто там даёт? А деньги? А деньги занимают. Вот, Путин,
только счас рассчитался с этим, с парижским.
Следует разговор про долги… (выпускаю)
Я: У нас на совхозном магазинчик был с гулькин нос, и то там было.
Магазин на Совхозном. Май 2009.
Всё было. А что треска!
Я: Треску вообще за рыбу не считали.
Солёную треску отварим, картошки отварить, постным маслом залить, О! (Мама
поднимает большой палец). Васильев Марии Осиповне: «Сегодня какой у нас богатый
ужин!» Чё-то он мясо уже не очень любил, а вот именно вот это, не жареную
треску, а солёную.
В 1975 переехали в новый дом. Мы ещё в шестом подъезде отрабатывали, полы
мыли, ты за меня что-то делал. В шестом квартиру однокомнатную, мне надо было
отрабатывать дни. Ещё мы не переехали, но мы с тобой отрабатывали. Два вечера.
Аня: А к бабе Фене и мы ещё ходили! У неё столько мух было! Он вешала к
потолку прилипалки!
Я: Как вы ходили? А, уже отсюда!
Ходили. Я тоже долго ходила.
Я: Рядом тут всё…
Аня: Казалось далеко очень!
Я: Ну ты-то маленькая была.
Ты смотри, у такой хорошей матери – она умерла в 1980м… , ей дали как
погибшего вдове квартирку, смотри, все дети поумирали, Шурка в Вяртсиля, мне
кто-то сказал: «Знаете, кто там помирает?» Кто-то там был, проведал кого-то.
Шура, говорит, бабы Фенина дочка, она такая маленькая лежит! Но ещё живая. Умерла. Женька остался один. Сорок первого года Женька,
которая, значит, купила это место, а Шурка всё грозилась: «если только купишь
это место, всё равно я подожгу!» Но она умерла, потом эта решила, значит,
напоить Женьку водкой, такой «хорошей», что он на другой день помер. Костя
помер, Тоня померла, в общем все, все дети. И она говорит: «За что мне такое
наказание?» Мужик погиб на фронте и все дети поумирали! Я же сама, ну выпью
рюмку, но я же им не потакала, всегда ругала и вот все померли.
Я: Ну он-то был балбес, этот Женька.
Да ну, по-моему, совсем уже не от мира сего. Один раз я иду уже отсюда за
молоком, он меня встречает на дороге: «Надежда, вы не ходите к нам, ко мне за
молоком!» Я говорю: «А я к тебе и не хожу.» « Я не хочу, чтоб вы ходили». Я и
говорю: «А почему?» А потому что мамка вас хвалит, а чё это она вас хвалит, а
нас не хвалит! Ну, ты подумай! Я говорю: «Женя, ты дай мне пройти, вот когда
мне баба Феня скажет, что Надя не ходи, я ни разу не приду.» Без молока этого.
Она, наоборот, говорит: «Мне нравится, когда я тебя жду каждое воскресенье»
Аня: Так ты молоко покупала или она отдавала?
Да, трёхлитровую бутыль. Тридцать копеек или сколько там литр, такая цена.
Я: Вы ходили вначале к деду Фролу…
Да, дед Фрол и баба Васса.
Я: Да, у них мух не было…
А потом баба Феня, она меня пригласила, много – много лет, уже отсюда
сколько. Так всё, как ей дали квартирку, так она переехала, а Женька там
остался, а потом его сожгли хату, после его. И сейчас пустует…
Аня: У неё корова Дашка умерла, да?
Нет, на мясокомбинат сдала. А куда ж?
Я: Не возьмёшь в однокомнатную сюда.
Куда там! Квартирка, хорошо было.
Я: Погоди. я вспомнил. а кто вот эта девчонка, которая к Маниным приезжала,
Ружена такая была.
Ружена это Ритка (мама), Лёвкина сестра, а Маниных дочка. А Мария Осиповна
ещё её «ружьё» звала.
Я: А почему такое имя нездешнее?
А артистка такая была где-то, во Франции что ли.
Аня: Чешская или польская…
(Нашёл я Ружену Сикору http://www.youtube.com/watch?v=Q_FcWAsn8eQ, думаю, что она)
Дом Маниных на фото внизу (перестроен)
Ну, Ритка такая была, оторви да брось! Назову таким именем, что ни у кого
нет! Жива эта Ритка, а когда тётя Аня умирала, она говорила, что этот домик я
Ритке перепишу. А чёрта с два эта Валька Лёвкина даст переписать! Валька
сказала, когда она умерла, уже Манин сам умер, потом тётя Аня, она сказала:
«Если перепишет, я сожгу в тот же вечер».
И Ритка один раз приехала и Ритке было сказано: «От ворот поворот. Ничего
тебе не будет, это Лёвкино всё». Ты видел какой дом, это всё.
Аня: Вот я теперь Джейми буду говорить, если ты что-нидь там сделаешь –
сожгу!
Ну, эта Ритка испугалась, конечно,
Я: А, вот там были ещё соседи Аршиновы да? Они уехали потом на Украину.
Она его бросила, это мне кто-то говорил, на Украине, и нашла другого
мужика, мне, говорит, такого лысого не надо.
Аня смеётся. Я тоже.
Парень вырос, девка тоже, Лида девка была. В порядочный класс ещё здесь
ходила, не в первый, не во второй. А мальчишку воспитывала: если чего натворил,
вот по ногам вицей – раз! Он кричит: «Больше не буду!» – а она ещё раз. И не
суйся никто. Вот такой садист.
Я: А потом были Петровы, у неё мужа убили, с поезда сбросили.
Убили. Валя уехала в Армянск, а теперь
Армянск оказался на Украине. Она уехала, знала с кем, с мужиком каким-то,
хороший мужчина. Два сына – Витька и Валерка. Такие высокие, да и Володя был
высокий, красивый мужик, но, сбросили с поезда и погиб. И она с этими детьми,
вот этот мужчина ей помог, и они отсюда уехали, якобы, вместе. Хоть Ида и
скрывала, но потом она сказала. Город Армянск. Как раз на границе с Украиной, Перекоп где. И этот мужичок помер… а, мне
Валина сестра говорила, такая старенькая уже, там, где Томка живёт, я как-то к
ней заходила. Валя, говорит, хорошо живёт. Витька – капитан дальнего плавания и
по странам шастает, а этот тоже, инженер, Валерка где-то. Хорошие дети. А он
помер, мужик этот, но хороший дом построили или купили там.
Я: Ну ладно, Фофашковы чего?
Вот эта несчастная. Вон Анна ходит… Нету Юры. Умер от рака желудка. Один
вот Лёшка хороший[10], вот в Питере
живёт. Тот – нормальный человек. Ну и Ленка ничего, администратором в гостинице
работает. Разговор идёт о парне, с которым я служил, но совершенно не помню, и который муж Ленки
Фофашковой. Потом про Оксанку Фофашкову и прочих неинтересные дела.
Часть шестая – про Пичугиных, Оксанку и проч.
Когда я собрался отредактировать и распечатать мамины воспоминания, Славка
Пичугин уже умер от водки (в начале 2017 года). Почти ничего почти нигде в
сетевом пространстве от него не осталось. Я не хочу кончить, как он, потому и
пишу вот это….
Часть седьмая – о словах, которые употребляли баба Феня и деда Лёня.
Отрубание голов курам, кастрирование свиней и проч. Звуковой ряд записан,
хранится в цифровом виде.
Часть восьмая – Томка рассказывает, как меня, младенца, роняла в подпол, и
т.д. 3 мин.
Часть девятая – последняя. Пьянка и разговоры о прошлом.
Вот и все воспоминания
И всё равно, хорошо, что я дал себе труд сначала их записать, а потом
расшифровать. И я никогда больше не был так близок к дочери, (and I guess I never will), как в те моменты, когда записывал маму на
магнитофон. В ней было какое-то умиротворяюще-объединяющее начало. За всю свою
жизнь она никому не причинила зла. Я – явно не в неё… Мама никогда в жизни не
давала интервью никому. Во-первых, потому, что никто никогда и не просил.
Во-вторых, потому, что считала свою жизнь никому не интересной. Что совсем не
так, потому что эпоха отразилась в её жизни с необычайной выпуклостью и где-то
даже и впуклостью.
[1] Услаговцы от Управление Северных Лагерей
[2] Мама ссылается на то, что перед поступлением в институт я работал слесарем
в вагонном депо ст. Сортавала Октябрьской железной дороги, и, как устроены
сцепки вагонов я знал.
[3] «ЧАТКОЙ (CHATKA)» консервы стали по ошибке. Был подписан крупный
контракт на экспорт, наши специалисты напечатали этикетки для банок большего
диаметра, чем это требовалось по контракту – кто-то где-то ошибся. И тогда,
чтобы ничего не переделывать, маленькие банки оклеили, заранее приготовленными
этикетками, со словом «KAMCHATKA». Первый слог оказался заклеенным, осталась только
«CHATKA».
[4] А как же! Горькую пьяницу Марусю, тётку неопределённого возраста, ей могло
быть и 35 и 60 лет в моих глазах, жившую с молодым сыном-печником, тоже
пьяницей (а то!) помню как сейчас. О сыне Маруси Кольке я говорю в своих
воспоминаниях. Кстати, мама либо что-то путает, либо говорит правильно – печку
убрали, но недополняет, что на её место поставили другую. И ставил как раз
печник Колька.
[5] Мама говорит о дяде Боре, муже её сестры Лёли, о котором речь шла выше.
[6] В 1890 году управляющим фабрики был Константин Павлович Верейнов. В 1909 –
Василий Яковлевич Сабуров, с 1912 – Сергей Иванович Ставровский. На фабрике
работали приглашенные иностранные специалисты. Французским производством
заведовал француз Альберт Яковлевич Глинциг, английским – бельгиец Мертенс (по воспоминаниям А.М. Тихомирова). В
начале XX века фабрика Залогиных становится одним из
крупнейших шерстопрядильных производств в России. В это время в состав Товарищества фряновской шерстопрядильной мануфактуры
входят Георгий Васильевич Залогин, Сергей Васильевич Залогин, их родственники
Ставровский, Хандриков, Хлебников, Попов, а также другие
фабриканты, такие как Зайцев, Капцов. bogorodsk-noginsk.ru/schelkovo/poslyhalin-chernova.doc
[7] Недавно нашёл в Интернете ЗАЙЦЕВ Федор
Яковлевич, 1887, м.р.: МО, Щелковский р., с.Порнево.
Расстрелян. 17.02.38. http://www.memo.ru/memory/butowo/index.htm
[8] Витя Артамонов, мужик немного младше меня, поэтому я плохо его знал в
детстве и оторочестве, жил на улице Гористой в Тункала, окончил строительный
факультет ПГУ, работал в горкоме комсомола, сейчас, может быть, один из
крупнейших бизнесменов города. Мы видимся каждый раз, когда я приезжаю в
Сортавалу.
[9] Тогда мы спалили пустой дом. На снимке Лиины Кантель, датированным 1910-19 гг он слева. Я пишу об этом в других постах блога.
[10] Лёшка Фофашков – действительно очень хороший парень, морской офицер, член моей бывшей группы «Мы из Сортавала» в «Одноклассниках». Однажды даже приглашал меня в гости.
Все звуковые файлы записаны в мае 2007 года и хранятся у меня на внешних жёстких дисках.
Записи более поздние, когда я записывал с Варей и где рассказывается про
зарезанную козу Люську и проч. почему-то не удалось перенести в компьютер.
Возможно я сменил комп и он перестал различать формат файлов на цифровом
диктофоне. Но как бы то ни было, ничего не пропало, я расшифровал те
воспоминания. Строго говоря, на этих записях не только воспоминания, мы
отвлекались на разговоры о других моментах жизни, часто и о современных. Пэтому
расшифровывать я не стал, возможно что-то использую для воспоминаний моих.
Первый файл из девяти, записанных 15 мая 2007 года (их было десять, но один
почему-то не вставился, видимо был поврежден) очень короткий, около трёх минут.
Начинается со слов : “С самого начала. Ты просто рассказывай, что помнишь.
Потом, прим. на 1 мин 40 сек – В.И. Боев. Переиначил польскую фамилию на
русский лад. Имел 3 детей.
Второй длинный, 45 минут. Начало про дом-пятистенок и как курили коноплю.
40 мин. про жизнь в Мудьюге, как Сашка остается спать, а маме на работу, барак
и услаговцы. Знакомство мамы с папой в фойе был театр смотрели оперетту. А то
кино покажут…
Третий составил 36 минут. Варя родилась и самое страшное началось. 30 мин.
Апатиты, сестра Валя, румынки. 35 мин. Милка родилась Борису нигде хода не
было.
Четвертый около 9 минут. Рассказ начинается с 1940 года – переселение
хуторян в поселок. 1941 война в июле уже немцы 8 мин. Манька смылась 59 год
деда Анания похоронили.
Пятый самый длинный пока – час 20 минут, вставлялся не больше 30 секунд,
впрочем. Начало – история семьи Зайцевых. Окончание – 1 час 10 минут про бабу
Феню и корову Дашу, Манины, Ритку и её дочку Ружену. Аршинова на Украине “Мне
такого лысого не надо!” Семья Петровых – Валентина, Витька и Валерка в
Армянске. Фофашковы.
Шестой – всего 16 минут. Аня спрашивает про Оксанку Пичугину, дальше
рассказ про жизнь Славки и Валерки, визит Славы к нам с вещуньей Кларой,
заходит речь про Сергея и Мишу Спиридоновых и как Аня ходила ставить какой-то
штамп.
Седьмой длиной 19 минут. Вспоминаем бабушкины выражения типа “посурукать”.
Дедушкина фраза про сотского, стрюцкого и десяцкого и т.п.
Восьмой, очень короткий, всего 3 минуты. Я прошу Тому рассказать, как она
со мной, младенцем, падала в погреб в Тункала.
Последний фрагмент про московские “высокие” отношения родствеников. Виктору
и Милке, а верхотура будет Катьке. Дача и проч. 3 мин. ничего Вадиму не надо.
Эпилог: В сентябре 2014 года, когда мама уже была совсем плоха, хотя мы
надеялись, тщетно, что она выкарабкается, она что-то вспоминала тоже, но я уже
не записывал. Ум у неё, конечно, и память, были по-прежнему ясны. Была одна
деталь, про подростковую гигиену, которую она повторила мне раза три, как бы
оправдываясь, что приходилось это делать в силу бедности и отсутствия
надлежащих предметов этой самой гигиены в военно-эвакуационном быту. Почем-то
ей было важно, чтобы я узнал эту деталь. Может быть она предчувствовала скорую
кончину и думала, что я включу эту подробность в воспоминания. Я не включил.
Это настолько неважно и, конечно же, не влияет ни на йоту на отношения меня и
мамы, что не стоит даже упоминания.
Мама примерно за две недели до смерти. Практически
весь мой отпуск, что я был с ней во второй половине сентября 2014 года она не
вставала. Хотя вот с этими ходунками, что на первом плане, прошла несколько раз
по всей длине квартиры. Мы даже свозили её в соседний дом, где было отделение
Сбербанка, и она сняла почти все свои сбережения. Это
единственный и последний снимок мамы, что я сделал.
-----------
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Всевоспоминания были изначально записаны у меня на сайте MONTREALEX.BLOG
Потом я этот блог перестал вести, так как он мне стоил 30+ долларов в месяц. Решилперейти на более дешёвую версию и стереть ненужные посты с иллюстрациями, которые занимали много места. Что-то пошло не так и, хотя я стёр очень много, автомат говорил, что я превышаю лимит. Короче, я скопировал все важные материалы и ушёл с УордПресса сюда.
Оставил коммент Саши Изотова, пришедший туда.
Саша, ты меня все больше поражаешь. Это же готовая книга!
LEAVE A REPLY
Comments