Хедрик Смит. Русские. Глава 10. Ведущие и ведомые.

 

Хедрик Смит. Русские. Глава 10. Ведущие и ведомые.

НОСТАЛЬГИЯ ПО СИЛЬНОМУ ХОЗЯИНУ

Русские славны тем самым, за что иностранцы их бранили – за слепую и безграничную преданность воле монарха даже когда тот в своих безумнейших порывах топтал ногами все законы справедливости и человечности.

Николай Карамзин, русский историк XIX века.

^{Картинка, открывшаяся по поиску “гид интуриста”. Опубликована в статье под названием «Интурист»: самые красивые гиды, самые лучшие отели и кураторы из КГБ”.}

«Что изменилось для вас теперь, когда у Америки новый президент?», – спросила меня в Киеве пытливая гид Интуриста, когда стало известно, что Ричард Никсон был вынужден оставить пост из-за уотергейтского скандала.

«Раньше у нас был нечестный президент, а теперь – честный. – ответил я. Разница большая».

«Нет, я имею в виду лично для вас, как журналиста. – настаивала она. – Теперь, когда президент сменился, вас отзовут в Америку?  

Вначале я не понял хода её мыслей, но, когда мы разговорились, до меня дошло. Эта хорошо образованная молодая женщина, говорившая по-английски, исходила из советского опыта. Она знала, что старший вашингтонский корреспондент «Правды» обязательно должен быть коммунистом, отобранным партией и пользующийся её доверием. Поэтому она предположила, что заведующий редакцией «Нью Йорк Таймс», которую многие советские коллеги считают точным соответствием газеты «Правда», должен иметь связи в Белом доме Никсона. И, поскольку фракция Никсона только что осталась не у дел, то я тоже должен быть в незавидном положении.

«Нет. – ответил я, когда мы прошли Мариинский дворец, в котором Никсон останавливался во время визита в Киев в 1972 году. – Мы не имеем ни малейшего отношения к правительству, совершенно никакого».

«А кто же вам оплачивает командировку в Советский Союз?» – допытывалась она.

«Моя газета, «Нью Йорк Таймс», оплачивает мои расходы» – ответил я.

«Не правительство?»

«Нет. «Нью Йорк Таймс» не является государственным органом, более того, в деле Уотергейта «Таймс» была против Никсона. Мы призывали к его отставке. Мы – независимая газета. У нас в Америке нет правительственных и партийных газет, в отличие от «Правды», которая принадлежит руководству компартии».

Несмотря на то, что этот разговор происходил уже после того, как пик Уотергейтского скандала, о котором моя молодая собеседница хотела узнать, миновал, она посмотрела на меня с недоверием. 

Попытавшись было начать спорить с моими комментариями по поводу американской прессы, она потом остановилась на половине предложения, покачала головой, и оставила эту тему, очевидно сочтя её безнадёжной.

Уотергейт был чем-то таким, чего русские так никогда и не поняли. 

Что дело не заключалось во взломе, подслушивании и прикрытии. Эту часть они усвоили хорошо, исходя из истории кровавых интриг и заговоров как при царях, так и при коммунистах. Нет, их ставило в тупик то, что скандал разгорелся. Дело выходило за пределы их понимания политики, и реакция русских на скандал в Уотергейте очень многое говорила о политической ментальности русских.

Понятие намеренного разделения политической власти и осознание того, что правитель может быть по закону подвергнут ограничениям, встречало, в течение нескольких месяцев, скептическое отношение даже со стороны самых поднаторевших в деле разбора американских отношений советских аналитиков. 

После того, как они увидели, что президенты Джонсон и Никсон продолжают вьетнамскую войну, несмотря на сильное сопротивление в конгрессе, они перестали верить в то, что конгресс обладает действительной властью. 

Долгое время эти русские специалисты по Америке были склонны рассматривать уотергейтский скандал в качестве какой-то демократической шарады, которая мало-помалу должна стушеваться сама собой. В середине 1973 года, почти год после того, как сведения о скандале просочились в американскую прессу, один важный и много поездивший по миру редактор «Правды» заметил в разговоре, что новости, касающиеся Уотергейта он пропускал из экономии времени. «Слишком много читать, да и дело не стоит выеденного яйца» – таким был его приговор.

Отступление переводчика. Я уже писал в своём блоге на платформе Живого журнала о том, что у студентов иняза было огромное преимущество перед теми, кто не мог читать на иностранных языках. Некоторые книги, что продавались в букинистике в отделе “Книги на иностранных языках” или как – то так, за давностью лет точно не помню, не проходили обычную цензуру. Видимо считалось, вполне обоснованно, что очень ограниченнное количество людей прочитает такую книжку. Издания привозились обычно из зарубежных поездок, часто дипломатами, у которых багаж, как известно, не проверяли, а по прочтении сдавались на продажу. Почему я про дипломатов? Просто по совпадению, так как всякий раз, что я был в Москве, я не упускал случая посетить такой магазин на улице Веснина (фото выше), ныне Денежный переулок. А он находился совсем недалеко от величественной высотки МИДа. Так вот, как-то раз, подходя к магазину, я увидел человека в плащей “болонья”, довольно громко бормотавшего себе под нос что -то типа “Скандал Вотергейта, всё о подслушке Никсона!” Ну или как-то так. Я попросил показать книгу. Она была на английском, естественно. Спросил цену. Цена была несуразной, типа рублей 7. В магазине книжки максимум 5 рублей стоили, что тоже было очень дорого, так как на русском книги тогда продавались за копейки. Я не думаю, что тому мужику удалось кому-нибудь втюхать ту книжонку и за полцены от той, что он хотел.

Заместитель генпрокурора Михаил Маляров (фото) позже озвучил, как мне кажется, общее мнение советской верхушки.

Он с презрением отринул утверждение диссидента-физика Андрея Сахарова о том, что уотергейтский скандал послужил доказательством того, что американская демократия работает. 

«Всё это – хорошо просчитанное шоу. – ответил Маляров. – 

«Никсону надо было только проявить больше твёрдости, и всё закончилось бы пшиком».

Я не думаю, что это высказывание явилось лишь циничным уничижением принципов американской политики, потому что некоторые диссиденты тоже высказывались в подобном ключе. Александр Солженицын расценивал Уотергейт как мелкую внутрипартийную бурю в стакане воды. Более того, один американский учёный-кремленолог зимой 1973-74 годов приватно высказывал мысль о том, что высшему руководству Кремля невозможно объяснить суть Уотергейта, потому что они не стали бы серьёзно воспринимать этот скандал. Ответ Малярова отразил типичную позицию русских – демонстрация жёсткости сверху и всё улетучится. А Никсон просто миндальничал со своими критиками.

Это мнение не было также просчётом во взвешивании шансов за или против Никсона. (В конце концов, даже некоторые американцы совершили ошибку в оценке своего президента). Корни оценки ситуации со стороны русских значительно глубже: они просто не могут осознать того факта, что взлом и сокрытие рассматриваются многими американцами как преступления против самой сути демократии. Они не могут ухватить, почему этот дело вызвало такую сильное негодование общественности. Они сочли невероятным то обстоятельство, что лично отобранное Никсоном «политбюро» – именно такое собирательное название я слышал от многих русских в отношении Халдемана, Эрлихмана, Митчела и компании – подверглось позору суда как самые заурядные граждане, и понять почему вице-президент Эгнью и президент Никсон были вынуждены уйти со своих постов.

Но русские не только не верили, в это разоблачение, но в глубине души вообще сомневались в его целесообразности. Лишь немногие либерально мыслящие люди в частных разговорах одобряли американскую политическую систему. Большинство же русских, даже интеллектуалов, терпеть не могущих советскую прессу, постоянно слушающих зарубежные «голоса», недоумевали по поводу Уотергейта, и даже приходили в ужас от того, что американский конгресс, суд и пресса не только смогли как следует встряхнуть всё руководство страны, но сделали это намеренно и осознанно.    

Это шло вразрез с их собственными политическими обычаями. История России не дала  прецедентов, способствующих пониманию юридических, моральных и конституциональных разногласий по поводу  лимитов президентской власти или президентской ответственности перед законом в нашей системе. Таким образом, в рамках марксистко-ленинских клише и их собственного политического опыта, они пытаются рассматривать Уотергейт как заговор фракций внутри того, что советская пресса называет “американскими правящими кругами”, или видят этот скандал в свете демонстрации силы со стороны демократической оппозиции.

“Когда сенатор Джексон станет президентом?” поинтересовался один хорошо информированный московский юрист после отставки Никсона.

И опять же, исходя из советской точки зрения, это был достаточно законный вопрос. 

Советская пресса, на всём протяжении Уотергейтского дела, уделила ему весьма поверхностное освещение. 

Некоторые из моих русских друзей подозревали, что это делается не только для того чтобы защитить имидж Ричарда Никсона, личного партнёра Брежнева по разрядке, но также для того, чтобы избежать опасности появления в советском общественном мнении мысли о том, что установившемуся порядку можно бросить вызов. Но между строчками в руководимой Москвой прессе можно было прочитать, что Уотергейт был на самом деле манёвром, направленным против разрядки.

Замятин и Брежнев

“Я хотел бы подчеркнуть, что это дело было запущено демократической партией после того, как она потерпела поражение [в 1972-м году].” – сказал генеральный директор ТАСС – рупора Кремля, Леонид Замятин в одном единственном телевизионном выступлении, состоявшемся после отставки Никсона. 

– И он [Уотергейт] был фактически использован в межпартийной борьбе в качестве главного оружия, которому был придан вид конфликта между исполнительной властью в лице президента и законодательной властью, представляемой конгрессом”. Как и во всех других информациях советской прессы, в этом выступлении не были даже упомянуты взлом штаб-квартиры демократической партии и проблема Никсона с налогами. Замятин лишь посетовал на то, что “по радио и телевидению была предпринята совершенно явная попытка промывания мозгов с целью формирования общественного мнения» против Никсона, которого выступающий недвусмысленно характеризовал как «друга Советского Союза в деле разрядки».

Советский юрист, который спросил, когда сенатор Генри Джексон займёт Белый дом, исходил из логики таких комментариев. Из передач «Голоса Америки» и даже из советской прессы, он усвоил, что Джексон является наиболее могущественным критиком разрядки со стороны демократов. Из чего вывел заключение, что тот станет президентом. На Джеральда Форда он смотрел как на никому неизвестного временщика. Человек советской ментальности, когда думает о смерти Сталина в 1953 году или о внезапном отстранении от власти Хрущёва в 1964, ожидает вступления на сцену сильной личности. Американские разговоры о том, что существуют легальные процедуры передачи власти принимаются им за пустую болтовню, имитацию.

В апреле 1964 года, за четыре месяца до подачи Никсона в отставку, когда сенатор Эдвард Кеннеди (фото) приехал в Москву и торжественно заявил, что политические институты Америки станут лишь сильнее после Уотергейта, я хорошо помню скептицизм русских, расценивших эти слова как ничего не значащие, но понятные со стороны демократической партии разглагольствования. 

Возможно Кеннеди и демократы победят. Но сама мысль о том, что политической системе выгодна лобовая атака на главу страны была настолько чужда русской концепции государственной власти и авторитета, что не заслуживала никакого доверия.

«Что же вы там делаете со своим президентом? – спросил меня переводчик для другого корреспондента, когда Уотергейтский скандал уже был в разгаре. Это был русский, с симпатией относящийся к Америке, и он пришёл в отчаяние от того, что США погрязли в этой истории. – Что вы делаете со своей страной?» – укорял он меня.

«Вопрос должен стоять иначе, – возразил я. – что Никсон делает с нашей страной?»

«Ну да, – ответил он, – но это же делают везде. Вы что, не знаете, что это делается здесь тоже?» Он быстро приложил ладонь ребром к уху, что означало подслушивание. «Конечно везде это делают. Но если такое тут обнаружат, то просто замолчат, и никто не узнает, а если официальное лицо поймают на чём-то действительно плохом, то его просто переведут на другую работу, на том же уровне. Большим начальникам, конечно, беспокоиться не о чем. Но и страну рушить из-за того, что сделал Никсон, не стоит».

Джеральд Форд и Леонид Брежнев встретились во Владивостоке в ноябре 1974 года

Для него, как и для многих других, ничего не изменилось и после того, как Уотергейтский скандал отшумел, а Джеральд Форд приехал во Владивосток и подтвердил намерение укреплять разрядку. Травма, нанесённая демократии, для этого переводчика не существовала.

Если Уотергейтское дело ставило русских в тупик, то меня сильно удивляла тоска простых советских людей по Сталину. А ведь она были основой той же самой политической ткани. Я ехал в Россию с мыслью о том, что Сталин являлся не только Верховным главнокомандующим в годы войны, но и был жестоким тираном, выстроившим мощь Советского Союза на основе жёстких программ принудительной коллективизации и индустриализации. Не забывал я и о том, что он был диктатором, чьи кровавые чистки равнялись преследованиям Гитлером евреев, и были тяжелейшими в истории ХХ века преступлениями против человечности. Для меня, как и для других людей с Запада, Хрущёв, с его искромётной непредсказуемостью, пустыми угрозами по поводу Берлина и игрой в ракеты на Кубе, был кем-то вроде героя, который отважился разоблачить Сталина, показать ужас его чисток и реабилитировать некоторые из жертв. Конечно, я знал, что брежневская коалиция поменяла хрущёвскую линию в отношении Сталина. Они частично реабилитировали его, поставили памятник на могиле, позволили создать его лестные образы в литературе и кинематографе, а вопрос чисток вывели из публичного обсуждения с помощью семантического смещения в сторону словосочетания «культ личности», словно единственным его грехом было честолюбие, а не убийство миллионов. Но для меня было сюрпризом обнаружить, что Сталин пользуется большим, хоть и не выражаемым публично, уважением среди простых людей, а Хрущёв имеет репутацию растяпы и деревенщины и не несет практически никаких положительных черт, если исключить представителей либеральной интеллигенции и реабилитированных жертв чисток, прямых бенефициантов его политики.

Любимым напитком Сталина было красное вино «Киндзмараули», производимое в его родной Грузии, которое трудно было достать даже при его жизни. 

Его появление на столе в ходе частной пирушки было достаточным для того, чтобы тосты «За Сталина» пошли друг за другом. 

Один швейцарский дипломат однажды вечером поделился со мной своим удивлением по поводу того, что услышал несколько таких тостов с поднятыми бокалами «Киндзмараули» в среде группы работников МИДа среднего звена, когда ему довелось оказаться в их обществе в качестве единственного иностранца. 

Некоторые из моих друзей, русские интеллигенты, для которых имя Сталина было предано анафеме, не скрывали своего изумления от посещения родственников, принадлежащих к рабочему классу, когда они оказались за праздничным столом со многими людьми, распевавшими военные песни, включая ту, где припевом было «Выпьем за родину, выпьем за Сталина». Рюмки резво опустошались за мёртвого диктатора.

=====

Отступление переводчика. У нас в семье, к счастью, Сталина не жаловали. Оба моих деда так или иначе пострадали из-за рябого придурка. Отца моего дяди, Зайцева Бориса Федоровича, полуфранцуза по материнской линии, женатого на Луизе Глинциг (которую я застал живой, приезжая в Москву подростком), расстреляли в Москве на Бутовском полигоне. Мой дед по матери Смирнов Алексей Ананьич бежал от верного лагеря, а может и расстрела после приговора “тройкой”. Тогда, в 1930е годы, он едва  унёс ноги из села под Псковом и приехал в Петрозаводск . Дед по отцу был сослан как “кулак” в Сибирь, где и сгинул. Но, уверен, семья наша была в меньшинстве по отношению к ширнармассам, и во время застолий, которых я помню неимоверное количество и ВСЕГДА с обильнейшим столом с мясом, салатом оливье, копчёной колбасой, балтийскими шпротами и прочим, с обязательным чаем потом, когда у каждого гостя, включая дам, было если не по полбутылки водки в желудке, то уж крепленого вина точно не мепньше бутылки, выпиваемого с домашней выпечкой, пела не обычную песню в честь Сталина, а свою. Обычная была примерно такой:

Выпьем за тех,
     кто погиб под Синявино,
     Всех, кто не сдался живьем,
     Выпьем за Родину,
     выпьем за Сталина,
     Выпьем и снова нальем! или, типа:
     Встанем, товарищи!
     Тост наш кончается.
     Выше бокалы с вином!
     Выпьем за Родину,
     выпьем за Сталина,
     Выпьем и снова нальем!

Там несколько вариантов, все одинаково гнусно-подобострастные. А у нас за столом пели сначала вроде бы так же: “Выпьем за родину, выпьем за сталина”, после чего я забыл, за кого там пили, но зато помню хорошо, что дальше шло: “выпьем за тех кто… ездил в трамвайчиках, пил в ресторанчиках, жёнушек наших ласкал”. Пели, впрочем, не всякое застолье, были и праздничные мероприятия, в которых до песнопений не доходило. Но зато помню, что если пели, то мама всякий раз говорила, покачивая головой, фразу типа “Во как! Жёнушек наших!"

======

Советские грузины считаются особенным народом, яростными националистами, полными почтения к сыну своей земли Иосифу Джугашвили, выросшему от сына сапожника до правителя Кремля. Их отличительной характеристикой является претензия на превосходство над русскими. Они не только пьют за Сталина и не принимают критику русских по поводу его правления, но мне показывали даже фото государственного праздника, в ходе которого грузинские официальные лица шагали по главным улицам города с портретами Сталина наряду с изображениями Ленина, Маркса и Энгельса, что являлось поступком, немыслимым где-либо ещё. Но и в других частях страны имелось множество людей с может быть не столь явно выражаемым, но несомненным пиететом по отношению к Сталину.

Водитель такси в Азербайджане, когда я спросил его, почему он возит на лобовом стекле его портрет, ответил мне: «мы здесь любим Сталина. 

Он был крепким хозяином. 

Со Сталиным мы знали, за что стоим».

Директор фабрики в возрасте за пятьдесят, с которым я оказался в купе поезда «Одесса-Москва», после того, как вволю нажаловался мне на длинноволосую и неопрятную нынешнюю молодёжь, а также на отсутствие дисциплины среди рабочих его предприятия на которых нельзя было положиться,  сказал: «Кругом бездельники. Нет строгости. Сильный хозяин нам нужен. При Сталине был порядок. Опоздал на работу на пять минут…» – и он сделал жест, изображающий перерезание горла. Он явно тосковал по тем временам.

Тридцатилетний библиотекарь в Ташкенте: «Сталин полностью вынес на своих плечах страшную ношу военных тяжестей. Выковал мощь страны. Конечно, от его имени делались и ошибки. Другими. Он не должен был им доверять, особенно Берии. Но посмотрите, чего Сталин достиг! Нельзя было убирать его из мавзолея [в 1961 году]. Простые люди были против. Это Хрущёва идея. Он был глупым мужланом, тратил деньги на идиотские проекты, вроде выращивания кукурузы в Казахстане. Позорил и себя и всю страну».

Геннадий, бухгалтер совхоза: «Интеллигенты, может быть и мечтают о демократии, но огромное число людей думает о Сталине, о его сильной власти. Они не являются реакционерами, просто их мелкие начальники ими помыкают, их эксплуатируют и обманывают. Они мечтают о сильном хозяине, который «прижмёт» начальничков. Они знают, что при Сталине [экономические] условия не были идеальными, но директора совхозов и другие начальники не воровали, да и над ним не смеялись. Он держал местные власти в узде».

Юрий, молодой рабочий-металлург лет за двадцать: «Хотите знать, что думают рабочие? Есть русская поговорка: «Русским нужна широкая спина». Это значит, что им нужен лидер, сильный лидер, за широкой спиной которого можно спрятаться. При Сталине это выражение значило ещё больше, чем сейчас. Но и в наше время она не потеряла значения. Вот так настроены рабочие. Они хотят сильного хозяина типа Сталина и не думают, что Брежнев таков».

Женщина-лингвист, пятьдесят с лишним: «У теперешнего руководства нет никакого понятия о внешнем лоске. Сталин знал, как производить впечатление на других. Когда он был жив, другие страны нас уважали и боялись». 

Писатель за шестьдесят, проведший шесть лет в сталинских лагерях пытается объяснить латентную симпатию к Сталину русских рабочих и крестьян: «Сталин на самом деле пользуется популярностью у масс, среди тех, кого зовут narod. Среди народа глубоко укоренилась мысль о том, что он построил страну и выиграл войну. Сейчас-то они видят бардак в сельском хозяйстве, разгильдяйство в промышленности, да и вообще разброд по всей экономике, и конца этому на горизонте нет. Их беспокоит повышение цен. Они считают, что когда ими правил жёсткий хозяин, то этих неурядиц не было. Люди забывают, что и в то время ничего хорошего не было, как забывают об огромной цене, которую мы заплатили».

Люди на Западе не могут понять этой забывчивости, потому что для них имя Сталина неотделимо от массовых чисток, о которых говорят свежие биографии Сталина и «Архипелаг Гулаг» Солженицына. Но русские страдают от исторической амнезии, вызванной переписыванием советской истории. Я знаю, что это звучит как фантастика, но такое утверждение подтверждается рассказом Евгения Евтушенко.

Храм Игоря Черниговского в Переделкино. Современное фото.

Он был очень взволнован во время нашей с ним встречи в то снежное воскресенье в Переделкине, где находятся писательские дачи, когда мы прогуливались у прекрасной православной церкви. Солженицына арестовали за несколько дней до этого, и у Евтушенко назревали неприятности, связанные с его телеграммой Брежневу в знак протеста. Он встретил меня в ветровке, предназначенной для пробежки, но имел вид слишком торжественный для занятий физкультурой. Возможно такой наряд был его «прикрытием» встречи со мной у церкви. С невероятной скороговоркой он стал рассказывать мне о том, что читал «Гулаг» украдкой и в спешке, потому что по Москве ходило очень мало контрабандных копий книги. За сутки надо было проглотить всю книгу. Люди проводили день и ночь за чтением, потом передавали другим. Его возбуждение было вызвано отменой запланированного чтения стихов, по поводу чего он написал записку, объясняющую его позицию.

Больше всего меня поразила не его двоякая позиция в защиту Солженицына, а неподдельная скорбь по поводу пугающего невежества молодёжи по поводу Сталина. 

Как он написал в той записке, в молодости, в Сибири, они как-то сидели у костра, и одна студентка предложила выпить за Сталина. Он спросил её, почему именно за Сталина:

«Ну, потому что тогда все верили в Сталина, и с этой верой мы были вышли победителями» -ответила она.

«А ты знаешь, сколько людей было арестовано во время правления Сталина?» – спросил я.

«Ну, наверное, человек двадцать-тридцать». – был её ответ.

Другие студенты, сидевшие у костра, были примерно её ровесники, и я начал задавать им тот же вопрос.

«Человек двести». – сказал один парень.

«Или 2000». – предположила ещё одна девушка.

Только один студент из пятнадцати или двадцати ответил: «Мне кажется, что было арестовано около 10 000».

Когда я заявил им, что жертвы Сталина исчислялись не тысячами, а миллионами, они мне не поверили.

«Вы читали моё стихотворение «Наследники Сталина?» – спросил я их.

«А вы что, и вправду написали такой стих? – спросила первая девушка. «Где он был напечатан?»

«В «Правде» в 1963 году». – ответил я.

«Мне было тогда всего восемь лет». – в растерянности сказала она.

И тогда я вдруг осознал, что в распоряжении молодого поколения на самом деле нет сегодня никаких источников, откуда они могут почерпнуть всю трагическую правду. Они не прочитают об этом ни в книгах, ни в своих учебниках. Даже когда в газетах появляются статьи о героях революции, погибших от сталинских репрессий, в них замалчивается причина смерти.

В только что вышедшем томике [Осипа] Мандельштама нет ни единого упоминания о том, как он умер, а он был замучен в лагере. Правда заменяется молчанием, а молчание – это ложь».

Было бы неверным говорить, что сталинский террор повсеместно забыт, или что им все восхищаются. Не только люди, подобные Евтушенко и семьи репрессированных, а таких семей многие тысячи, отказываются поднимать тосты за Сталина. Многие поступают так же. Один журналист рассказал мне о своих друзьях-либералах, занимающих видные посты в иерархии партии, которые противостоят нео – сталинистам и боятся их, потому что знают, что ещё одной волны чисток им не перенести. Я также слышал об армейских офицерах, осуждающих Сталина в частных разговорах за то, что он обезглавил высшее командование, или об одном директоре завода, проклинавшем его за то, что тот оказался неспособным предвосхитить нападение Гитлера в 1941 году, а также за его отказ от плана Маршалла после войны. По сравнению с постоянным высмеиванием Хрущёва критика Сталина кажется незначительной.

По сравнению с постоянным высмеиванием Хрущёва критика Сталина кажется незначительной.

Карикатура Хрущёва из голландского журнала

В глазах водителя такси Хрущёв был болтуном и головотяпом. 

Пресса всё время пренебрегает им, рассказывая о том, как партия выправила положение дел сразу после его падения, и замалчивая даже его смерть. 

Отчасти такое отношение вызвано тем, что он представлял собой удобного козла отпущения, мальчика для биться недовольным народом, но мне кажется, что причина глубже. Нынешние лидеры хотели бы приуменьшить его значение потому что разоблачение им Сталина ставило под вопрос безошибочность политики партии. Он заронил зёрна сомнения в необходимости подвигов и жертв со стороны тех, кто погибал с его именем на устах. Разоблачив тирана, Хрущёв выставил виноватыми и глупыми тех, кто молчаливо обожает Сталина.

Сегодня, отставив в сторону чистки, а большинство русских хочет именно этого, отстраниться от них, те в СССР, кто тоскует по старым добрым сталинским временам, в основном хотят возврата к его стилю руководства. Время притупило память о его чрезмерной злобности, параноидальной подозрительности, капризной тирании. В лице лидера, выковавшего современное государство, сплотившего народ-победитель в годы войны, а затем заставившего весь мир дрожать перед силой советской державы, Сталин прежде всего воплощает власть. Показательно то, что, когда советские официальные лица или экскурсоводы говорят о водоразделе между царизмом и коммунизмом, они не вспоминают о конституции, как это сделали бы американцы, не говорят о пришествии четвёртой или пятой республики, как французы. Они говорят об «установлении советской власти». И дело тут не только в семантическом сдвиге или вольном переводе. Власть – это жизненно важное для советской ментальности понятие. Смысл его состоит в том, что одна власть сменила другую. В этом основном уравнении русской истории ни конституция, ни республики не фигурируют.

=====

Отступление переводчика. Ещё в июне 2017 года я написал: Когда, после изрядного перерыва, я переводил первые страницы 10-й главы, не уставал удивляться тому, насколько злободневна книга Хедрика Смита, вышедшая в 1975 году. И тому, что мало что меняется в России. Вот, например, цитата из книги:

Но для меня было сюрпризом обнаружить, что Сталин пользуется большим, хоть и не выражаемым публично, уважением среди простых людей, а Хрущёв имеет репутацию растяпы и деревенщины и не несет практически никаких положительных черт. 

Но кое-что всё-таки изменилось. Я вам скажу, что именно. Восхищение кровавым выродком стало ПУБЛИЧНЫМ. Если при Брежневе только некоторые тёмные таксисты имели в машинах его портретик величиной с игральную карту, то теперь с его рожей по праздникам, да и по будням, ходят не только в Грузии, как описывается у Смита, но и в Москве и в Питере. Его мерзкую харю малюют на автобусах, рисуют на майках, официально продающихся в магазинах, и выставляют на отвисших пузах.

======

Язык власти является именно тем языком, которым многие русские пользуются в воспоминаниях о Сталине, потому что им нравится властный лидер. Когда они его хвалят, то говорят, что он был krepki khozyain. Он держал страну в кулаке и стране это нравилось. Сталин был настолько важной частью их концепции того, как следует управлять государством, что многие люди среднего и старшего возраста вспоминают об охватившей их после его смерти паники. Как вспоминал один работник умственного труда: «Мы буквально не знали, что будет со страной, как мы будем жить без Сталина».

Такая позиция совсем не свойственна лишь верхушке государственного аппарата. На заводах, в совхозах и электростанциях я слышал, как рабочие или инженеры-строители с гордостью говорили о своём начальнике как о «крепком хозяине», сжимая руку в кулаке и приподнимая его, чтобы продемонстрировать таким жестом его силу. Ощущение того факта, что тот, кто над ними поставлен, человек твёрдый, им определённо нравилось.

Помню, как один специалист, инженер техник, жаловался на неизбежное отставание советской программы освоения космоса после смерти в 1966 году её лидера Сергея Королёва. «После этого, – сказал он, – мы не могли соревноваться с вами, американцами. Везде царила неразбериха, неорганизованность. Слишком много стало «начальников», и ни одного «хозяина». Без сильной ответственной личности во главе вы никуда не придёте».

После того как советский сверхзвуковой пассажирский лайнер потерпел крушение в ходе авиасалона под Парижем в 1973 году (фото), сходные мысли высказал один авиаинженер. 

«Если бы нами руководил один хороший сильный человек, всё было бы сделано как надо, и мы бы предотвратили ошибки». – сказал он. 

Слышать о зависимости от сильного лидера от молодого, технически подкованного специалиста, подготовка которого, казалось бы, должна была научить его ценить работу в команде в управление хитросплетениями комплексных технологий, прежде всего обеспечивающими проекту успех, было особенно удивительным. Но и учёные тоже говорили мне о том, что их институты и целые исследовательские отрасли страдают от нехватки людей, умеющих распоряжаться единолично. Спортивный болельщик поставил диагноз: «отсутствие сильной личности», когда советская сборная проиграла в хоккей Чехословакии со счётом 7-2 во время Первенства мира в апреле 1974 года. Это поражение он относил на счёт слишком мягкого тренера. «Тарасов был диктатором. – сказал он, вспоминая прежнего тренера. – Он был груб, но заставлял команду пахать и пахать. При нём они играли лучше. С русскими надо быть строгим, очень строгим».

Блестящий писатель 19 века, Михаил Салтыков-Щедрин высмеял поклонение русских сильным правителям в книге «История одного города». 

Один мой русский друг упомянул о персонажах книги, которые, сильно пострадав от рук врагов, кричат: 

«Даже если нас посадят на стог сена и запалят его со всех сторон … мы вынесем это, потому что знаем, что у нас есть хозяева».

Это обстоятельство подчёркивает фундаментальную разницу между русскими и американцами, а национальный характер этих двух народов часто пытаются сравнить. 

Открытость их душ может объединять их, но русский с американцем очень разнятся в том, что касается отношения к власти – и не только благодаря советскому коммунизму. Врождённое недоверие к властям – часть американской традиции. 

Как народ, мы настороженно относимся ко всему большому, что сопровождается неконтролируемыми полномочиями – к большому бизнесу, большому правительству, большим профсоюзам, вообще ко всему крупному. 

Часть из нас приветствует сильное руководство, но мы хотим, чтобы наши законы были прописаны с целью противостоять монополиям, а наше политическое руководство обставлено ограничивающими институтами. 

Мы хотим, чтобы президенты, замешанные во всяческих «гейтах», снимались с постов за злоупотребление властью.

Снимок - Царь – пушка.

Но русские этого не хотят. 

Крупный размер и сильная власть являются объектами практически безоговорочного восхищения. 

Размер внушает благоговение – огромный Кремль, пушки, колокола, отлитые при царях, гигантские дамбы электростанций, ракеты, синхрофазотроны, построенные при коммунистах. 

Марксизм-ленинизм предложил обоснование нужности широкомасштабного производства и необходимости концентрации власти в руках партийного руководства и центральных планировщиков. 

Но шесть столетий авторитарного правления, начиная от Ивана Великого и Ивана Грозного и далее, выковали из русского народа монархистов задолго до того, как явились Ленин со Сталиным. 

Русские не унаследовали гражданского права с его habeas corpus[1], и у них нет долгой установившейся исторической традиции публичных политических дебатов, а институты, предназначенные для рассеяния власти и защиты индивидуума от государства, отсутствуют. На фото - Царь – колокол.

«При царях у нас было авторитарное государство, сейчас оно у нас тоталитарное, но корни его – в прошлом России. – сказал мне диссидент Павел Литвинов (фото 1960х), внук сталинского министра иностранных дел Максима Литвинова. 

- Вы должны понять, что лидеры и простой народ разделяют одни и те же авторитарные взгляды. 

Брежнев и простой мужик, оба думают, что прав тот, кто сильнее. 

Вот и всё.

Это – не вопрос идеологии, а вопрос власти. 

Солженицын ведёт себя так, словно думает, что всё упало с неба при коммунистах. 

Но он и сам недалеко от них ушёл. Он демократии не хочет. Он хочет перейти от тоталитарного государства обратно к авторитарному».

Русские унаследовали от прошлого так много, что принимают как должное проявления политического деспотизма, которые человеком с Запада мгновенно воспринимаются как афронт. История сформировала русского человека по-особенному. Жестокая тирания Сталина имела предшественника в эпоху кровавого правления Ивана Грозного в XVI веке и железный кулак царствования Николая Первого в XIX. Пётр Великий, восхваляемый за то, что повернул Россию лицом к Западу и создал более современную армию и государственное управление, менее известен за границей тем, что он также усилил авторитарный контроль, элементы которого живы и по сей день. Именно Пётр создал первую полицейскую администрацию, официально учредил цензуру и ввёл практику выдачи русским внутренних паспортов, чтобы люди не смещались со своего постоянного места жительства без специального разрешения.

Н.Н.Ге.Петр Первый допрашивает царевича Алексея в Петергофе. 1872 г.

Цари не сильно отличались от нынешних советских лидеров по части обращения с диссидентами. 

Пётр заставил судить и приговорить к смерти своего сына Алексея за пассивное противостояние своим реформам. 

По некоторым сведениям, он убил его собственноручно. 

Предваряя советскую амбивалентность по отношению к разрядке, Екатерина Великая вначале распахнула двери для западных идей, а потом захлопнула её. Точно так же, как советские руководители, цари выступали личными цензорами в отношении самых рьяных смутьянов. Николай Первый был личным цензором Пушкина. Граф Лев Толстой, как сегодняшние диссиденты, передавал часть своих наиболее противоречивых произведений для публикации на Западе, а Достоевского сослали в Сибирь. Советская практика помещения инакомыслящих в психиатрические лечебницы имела знаменитый прецедент в лице Петра Чаадаева, выдающегося учёного и философа начала XIX века. Его официально объявили сумасшедшим за то, что он считал Россию отсталой страной и выступал за  западный путь развития и внедрение католицизма, что, на его взгляд, явилось бы панацеей. Было бы наивным считать, что ничего не изменилось со времён революции. Но исторические параллели весьма впечатляют.     

Как при царях, так и при комиссарах, у русских в крови традиционный страх анархии и центробежных сил, угрожающих единству и стабильности их широкой страны. Монтескье писал, что в такой огромной и отсталой стране правление может быть только абсолютистским. Как бы то ни было, централизованный деспотизм всегда проецировался на царей или партийных лидеров, воплощающих в себе государство, и был ответом России на её исторический страх перед возможным воцарением хаоса.

История набегов, от монголов и Наполеона до Гитлера, крестьянских бунтов и гражданских войн, царей и бояр, плетущих нити тайных заговоров, отец, убивающий родного сына, точно так же, как Сталин плёл интриги против своих друзей-революционеров, а потом ликвидировал их, заставила русских ценить порядок и безопасность так же сильно, как американцы любят свободу. Как мне показалось, большинство русских приходит в неподдельное смятение от таких явлений американской жизни, как безработица, преступность, заказные политические убийства, наркотики и борьба рабочих за свои права, что предпочитает всему этому неудобства, несомые цензурой, полицейским контролем, произвольными арестами, трудовыми лагерями и внедряемом сверху интеллектуальным конформизмом. По мере того, как я слушал от старшего поколения русских рассказы о перенесённых ими испытаниях, я начинал понимать, почему люди испытывают ужас перед угрозой всякой нестабильности. Некоторые из них всю свою жизнь провели на грани апокалипсиса.

Лев Залманович Копелев 1912-1997.

«Задумайтесь над этим, – говорит Лев Копелев, писатель-диссидент, живые голубые глаза которого словно пляшут поверх пышной белой бороды, – я ведь знаю людей, которые пережили революцию, гражданскую войну, сталинское время – индустриализацию, коллективизацию и террор, а потом войну. 

Они пережили голод, которого вы не знали никогда. Вытерпели холода. 

Вдумайтесь, за одну свою жизнь они потеряли отца при Сталине, потом брата в войну, даже не видели бабку с дедом живыми, и всю жизнь боролись, чтобы выжить».

Он остановился, словно пытаясь сам вообразить эту картину, а потом вдруг спросил меня: «Вы когда-нибудь видели «котлету» из картофельных очисток?»

Потом улыбнулся своему чёрному юмору, (он называл его «кладбищенским») и заключил: «Подумайте, насколько у нас больше опыта, чем у вас».

Русские боятся не только окружающего их хаоса, но и анархии внутри себя. Их внешний конформизм и самоограничения вкупе с послушанием Властям принесли им репутацию дисциплинированного народа, которая мне кажется раздутой. Русские – не немцы. Дисциплина наложена на них извне, она не является этнической склонностью к регламентированию жизни. «Русская душа – необузданная, – заметила в разговоре со мной женщина-драматург. – Закон в России ничего не значит, а обычаи значат всё». Я бы поправил её – власть значит всё. В России повинуются власти, а не закону. И если Власть смотрит в другую сторону или просто его не замечает, русский всегда сделает то, за что, как он думает, его не поймают.

Это подводное течение необузданности и неподчинения закону в русском темпераменте проявляется в некоторых мелких жизненных проявлениях, которые власть не в силах контролировать. Одно из них – всепроникающая коррупция. Другое проявление – переход простыми русскими улиц там, где вздумается, и бесшабашное вождение ими машин. Русские водители настолько импульсивны и недисциплинированы, что один русский, оказавшийся в Нью-Йорке, с удивлением заметил: «Американцы очень правильно ездят!» Но именно пешеходы на улицах Москвы, неотёсанные выходцы из деревень, составляют наибольшую опасность несчастных случаев. Всё ещё неуверенные насчёт правил, а скорее, просто забывающие о них, советские пешеходы могут внезапно застыть на середине перехода, на зебре, где они имеют полное право переходить улицу. Или же без предупреждения и вопреки всякому здравому смыслу, они вдруг ринутся шаткой походкой с тротуара наперерез транспорту и, невзирая на сигнал светофора, будут метаться от ряда к ряду забитого движущимися машинами бульвара на манер дикого туриста, который преодолевает бурную реку, прыгая с камня на камень

В личной жизни, или просто без контроля со стороны партии, русские способны с головой, как в омут, кинуться в неуправляемый, бессвязно-болтливый и предназначенный для всех окружающих разговор на манер героев Достоевского. Некоторые западные писатели относили эту своевольную интеллектуальную анархию на счёт прозорливости русской интеллигенции, побуждаемой широкими пространствами Руси. Но Лев Копелев в разговоре со мной придерживался мнения о том, что это, скорее, тяжёлое похмельное наследие XIX века, когда русские интеллектуалы предавались бесконечному политическому и философскому выпуску пара без перехода к практическим шагам и  конкретным действиям, зная, что у них никогда не окажется возможности завладеть властью, да и не были они готовы взять на себя такую ответственность. Это отсутствие ответственности питало их врождённый анархизм.

«Если мы соберёмся и попытаемся решить, скажем, что именно нужно делать с целью достижения каких-то политических целей, – сказал Лев, имея в виду под «мы» современных диссидентов, – то я, допустим, скажу: «Давайте сделаем заявление». Кто-то тут же скажет: «Нет, давайте устроим демонстрацию». Третий выступит: «Давайте подождём», а у четвёртого будет какая-нибудь другая мысль. Я думаю, что это нормально и происходит повсюду. Но мы к соглашению не придём и будем упорствовать в разногласиях. Через день-другой мы станем соперниками. Вот в чём мы отличаемся от вас. Русским нужна идеология и единение, навязанные сверху – демократический централизм – или мы распадёмся. Мы – не практики, как вы – американцы».

По другому случаю мы с Бобом Kайзером (фото) из «Вашингтон Пост» беседовали с одним русским учёным и затронули вопрос негибкости советского контроля.

Мы интересовались, почему власти так чрезмерно жёстко обходятся с диссидентами, даже с заблудшими поэтами или с семью протестовавшими на Красной площади[2]. 

Его ответом была диаграмма, иллюстрирующая неуверенность русских и их лидеров в собственной системе.

Слева, в форме высоких стен и контейнера в виде шара, мы видим американское общество с установившейся стабильностью его политической системы. По словам учёного, диаграмма означает, что шарик человеческих действий может совершенно свободно двигаться от стенки к стенке по довольно широкому пространству, дающему большую свободу действий. В России же как ведущие, так и ведомые всегда чувствовали неуверенность, иллюстрируемую малым пространством над шариком для человеческих действий, изображённым на рисунке справа. Поскольку стены стабильности опущены так низко, а общество столь уязвимо для насильственных и драматических изменений, людей следует жёстко контролировать. Советская система мне всегда казалось очень стабильной, а милиция и партия очень хорошо подготовленными. Но моё мнение было не важно. Власти всегда действовали так, словно были очень в себе не уверены, по словам учёного.

Рисунок Х. Смита из его книги.

Моё первое столкновение с системой, одержимой стремлением контролировать массы, было незабываемым. Оно случилось после международного футбольного матча, когда советская сборная играла с Ирландией. По международным стандартам советские болельщики вели себя мирно, они не свистели очень сильно, не орали во всю глотку и не бушевали. Неподдельные эмоции иногда выливались наружу в виде насмешливых свистков, выражавших нетерпение скучной игрой советской команды. (Советские спортивные команды играют совершенно с точки зрения техники, как по учебнику расставляя на поле игроков и не допуская суматохи). Мне никогда не пришло бы в голову, что эта спокойная толпа русских болельщиков после игры проявит горячий южный темперамент и устроит беспорядок. Но советские власти не допускали ни малейшей возможности риска. Я увидел, что вооружённые солдаты стоят плечом к плечу стеной цвета хаки. По образованному военными туннелю толпа должна была двигаться строго к метро и автобусам. Вдоль ещё одной улицы наряду с пехотой стояла и конница, тоже без просветов между крупами лошадей. Демонстрация силы была очень внушительной.

В тот день я избежал давки в метро, но в другом схожем случае я увидел, что случается, когда железный солдатский коридор кончается и люди попадают на платформу. Неконтролируемые, ещё недавно столь законопослушные граждане, вдруг начинают хаотичный штурм дверей вагонов сразу же, как поезд метро останавливается. Всюду царила свалка. Люди очертя голову бросались вперёд на манер игроков американского футбола, словно от того, попадут ли они в вагон, зависела вся их жизнь. Когда я делился своими наблюдениями с русскими друзьями, они со смехом рассказывали о потерянных башмаках и вырванных с мясом пуговицах на верхней одежде. Сам я избежал какого-либо ущерба, но на мгновение запаниковал, когда толпа подхватила меня мощным потоком и понесла к поезду, а я боялся, что между поездом и платформой людская масса меня бросит на пол. И тогда я понял, почему власти проявили такую строгость наверху, на улицах.

Отступление переводчика. Летом 1976 года, когда я закончил 3й курс иняза и проработал в стройотряде в Ляскеля, строя школу, где потом будет учительствовать моя жена Света, в сентябре, когда все остальные были “на картошке”, я поехал в Москву, а потом к сестре в Воронежскую область в город Георгиу-Деж. Так назывались нынешние и дореволюционные Лиски. В Москве муж моей двоюродной сестры и внучки той самой Луизы Глинциг, о которой я писал выше, всю жизнь проработавший на каком-то секретном предприятии, Витя Пантелеев, взял меня на футбол в Лужники, на какой-то матч типа Спартак против ЦСКА. Матч был рядовой, страсти не кипели, трибуны не были заполнены, но нам пришлось пройтись “под лошадью”. То есть мимо рядов конных милиционеров в голубых рубашках, сидевших на высоте 2 метра примерно. То есть мне тогда показалось, что колено милиционера было на уровне моей головы. Было что-то очень унизительное в прохождении перед таким строем, и я больше не разу не был ни на одном спортивном соревновании, за исключением показательных выступлений культуристовв Питере в 1988 году, что, собственно, соревнованиями и не было.

Само русское слово poryadok несёт в себе мистический смысл.  Словари определяют это понятие синонимами «упорядоченность, процедура, последовательность». Для человека с Запада упорядочивание вещей, наведение чистоты, опрятность, организованность вполне понятны. Для русского оно может означать просто, что всё о-кей, в ажуре, тип-топ и т.п. Но очень часто poryadok таит в себе твёрдый нюанс «правопорядка», то есть следование предписаниям властей, политического руководства и начальства в самом широком смысле, от директора завода и завмага до школьного учителя и даже родителей. То есть подчинение указаниям тех, кто над вами. Слово несёт смысл кого-то, надзирающего над вами и даже вам невидимого, но ежесекундно следящего за вашим поведением с целью контроля, чтобы всё шло так, как следует. В общественной жизни советские власти очень следят за порядком.

Чисто выметенные улицы Москвы и стерильное по ухоженности метро являются воплощением того порядка, которому американцы могут только завидовать. Метро, с его просторными светлыми станциями, украшенными мозаикой и античными скульптурами, без следа мусора и вандализма, не имеет ни одного граффити, уродующего стены нью-йоркской подземки. «Ничего себе дисциплина! – в изумлении воскликнул, впервые оказавшись в Москве, Рассел Дэвис, молодой чернокожий из Харлем Стрит Академи. – Какие чистые улицы! Люди встают рано. Полицию очень уважают. Вот это называется дисциплиной». 

Но вы также обнаружите и непреодолимую пропасть между ведущими и ведомыми, между «ими» наверху, и «нами» внизу. Очень часто многие из моих друзей ссылались на безличных «них», имея в виду vlasti, буквально – людей, властью наделённых. Простые русские не только избегают произносить вслух сокращённое название тайной полиции (часто они избегают ходить по той стороне улицы, на которую выходит её здание), но порой не хотят даже произносить фамилию Брежнева и лишь проводят рукой над глазом, делая намёк на густоту его бровей.

Этот жест напоминает очень русские строчки из «Скрипача на крыше», когда у раввина спрашивают, есть ли у него слова благословления для царя, а он отвечает: «Да, есть. Пусть благословит вас Бог, держа царя от вас подальше». Инстинкт маленького человека диктует ему держатся в отдалении от тех, кто наверху.

Для лидеров не представляет большой проблемы избегать политических заигрываний с народом. Про частную их жизнь, как и про жизнь их семей простые люди не знают практически ничего. Народу лидеры видны только в телевизоре в ритуальные для государства моменты, а потом надолго исчезают из виду. Руководство ведёт скрытую жизнь. Похоже, оно ценит анонимность как существенную составную часть своего таинственного и непререкаемого авторитета, как если бы какой-нибудь русский Макиавелли давным–давно сказал лидерам, что, если их жизнь будет открытой книгой, она больше не будет вызывать благоговения, а станет в глазах остальных простой и уязвимой жизнью смертных. В пушкинском «Борисе Годунове», например, царь наставляет сына, что если тот хочет удерживать власть и эффективно править, то не должен часто появляться на людях, а должен окружить себя ореолом отчуждённости.

Для простолюдина политика и власть представляют собой подобие явлений природы. Ни один смертный: рабочий, крестьянин, интеллигент, член партии, даже не думает ничего предпринимать по этому поводу. Они – просто данность, факт, непреложный и неотъемлемый. Государственная политика, она как погода. Спускается сверху, а простой народ со стоическим фатализмом настраивает соответственно ей паруса. Он старается извлечь лучшее, что выпадает на его долю: радуется политическому затишью и пытается укрыться от бури. Поэтому ничего удивительного нет в том, что русские аполитичны.

«Индивидуум здесь просто не отождествляет себя с правителями, с руководством. – говорит за чаем с холодными тостами женщина-лингвист, родом из видной семьи, блестящий специалист, но обиженная на власть. – Отдельные граждане не считают правительство своим, как вы в Америке, в том смысле, что вы чувствуете, что кто-то за вас отвечает. У нас здесь оно просто есть, как ветер, стена, небо. Это – что-то постоянное, несменяемое. Поэтому гражданин принимает его как должное, не мечтает ничего изменить, ну разве что за немногими исключениями. В Америке людям бывает стыдно за своё правительство, ну, например, из-за войны во Вьетнаме. Но здесь люди стыда не чувствуют. Я не чувствовала стыда за то, что моё правительство делало в Чехословакии или ещё где-то. Мне просто жаль нашего общества и других. Но за действия правительства я не несу никакой ответственности, потому что оно очень далеко от меня. Я с ним никак не связана».

Политическая уверенность в себе и самоутверждение, важнейшие части демократии, не являются частью российского стиля, за исключением властей предержащих и горстки диссидентов. 

Один из них, молодой историк Андрей Амальрик (фото), нащупал в своей книге «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», опубликованной на Западе, за что и получил три года сибирских лагерей, существенную разницу между авторитарной и демократической ментальностью.

«Русскому народу, в силу ли его исторических традиций или еще чего-либо, почти совершенно непонятна идея самоуправления, равного для всех закона и личной свободы – и связанной с этим ответственности. – писал он. – Даже в идее прагматической свободы средний русский человек увидит не возможность для себя хорошо устроиться в жизни, а опасность, что какой-то ловкий человек хорошо устроится за его счет. Само слово “свобода” понимается большинством народа как синоним слова “беспорядок”, как возможность безнаказанного свершения каких-то антиобщественных и опасных поступков. Что касается уважения прав человеческой личности как таковой, то это вызовет просто недоумение. Уважать можно силу, власть, наконец даже ум или образование, но что человеческая личность сама по себе представляет какую-то ценность – это дико для народного сознания».     

Русские говорят, что в наши дни люди менее покорны властям, чем в эпоху Сталина. Я уверен, что так оно и есть. И тем не менее, для американца, пережившего в одно поколение массу демонстраций протеста, антивоенных выступлений, свержения администрации и отставку президента, смирение русского по-прежнему поразительно. Я помню, как группа американских туристов наплевала на советского милиционера с диктаторскими замашками, свистевшего в свисток на Красной Площади с тем, чтобы все проходили под прямым углом по размеченным переходам даже там, где никакого движения и в помине не было, как не было и очевидных причин это делать. Русские же просто повиновались. На пасху я был свидетелем того, как множество молодых людей, явно хотевших посмотреть прекрасную религиозную церемонию, явно опасалась даже пытаться войти в церковь, потому что в её дверях стоял милиционер.

Однажды весной, когда наш самолёт приземлился в Ташкенте, стюардесса с миндалевидным разрезом глаз объявила: «Пожалуйста, проходите на высадку». Все поднялись и засобирались к выходу, но стюардесса холодно скомандовала советским пассажирам: «Оставайтесь на местах, товарищи, я обращаюсь к нашим гостям». Она имела в виду полдюжины иностранных корреспондентов и наш советский эскорт. Русские спокойно вынесли эту пощёчину, сели на свои места и, выворачивая шеи, смотрели, как мы выходим. Подобная сцена потом повторялась много раз в других обстоятельствах.  

Меня поражало то, что никто и никогда не отказывался подчиниться таким распоряжениям. Тем не менее, однажды я стал свидетелем случая решительного протеста против бюрократической несправедливости со стороны группы молодых людей, а молодые люди обычно менее запуганы, чем старшее поколение. Было также очевидно, что молодёжь была из хорошо образованных семей и, возможно, обладающих связями, а поэтому привыкшая к лучшему обращению.

Они, как и мы, летели с одного из немногочисленных горнолыжных курортов Кавказа, возвращаясь в Москву из Минеральных Вод. Был уже почти вечер, когда мы сначала погрузились в самолёт, но с ним случилась какая-то неурядица, которую нельзя было быстро устранить, так что нам пришлось провести в аэропорту почти 17 часов, ожидая подменного самолёта. К сожалению, в этом самолёте было меньше мест, чем в первом. Уже сев в него, молодые люди вдруг увидели, что один человек из их группы остался за бортом, у трапа самолёта, и дальше его не пускают. Симпатичный кудрявый мужчина лет тридцати в голубой ветровке и хорошо одетая брюнетка пошли к стюардессе с просьбой посадить в самолёт их товарища.

«Товарищи, мест нет, – заявила им в ответ полная коренастая бортпроводница. – а его нет в списке зарегистрированных на этот рейс пассажиров». Другая стюардесса стала утверждать, что его билет недействителен, что было маловероятным, потому что на первый рейс он сел.

«Эта ваша вина, а не его. – сказал мужчина в ветровке. – Если его билет негоден, то и мой тоже. Мы приехали все вместе. Нас семеро в группе. У нас всё одинаковое».

«Экипаж ничего не может для вас сделать. – сказала бортпроводница. – Займите свои места, чтобы мы смогли осуществить взлёт».

Выражение протеста было очень слабым и обоснованным, но тот факт, что кто-то осмелился перечить властям возмутил нескольких женщин среднего возраста, сидевших рядом с нами. Вместо того, чтобы обвинить «Аэрофлот», они начали ругать молодых людей. «Какая легкомысленная, безответственная молодёжь! – ворчала женщина в синей мохеровой шапке. – Сейчас будут препираться часа два-три, и всё без толку».

«И чего это они возникают из-за пустяка? – согласилась с ней коренастая сельчанка, вступая в этот конфликт поколений и общественных классов, который можно также было рассматривать как столкновение клиента с бюрократом. – Только нас всех задерживают».

Но молодая пара, пользуясь поддержкой четырёх друзей, пожелала видеть командира корабля.

«Командир корабля ничем вам не поможет. – продолжала стоять на своём стюардесса. – Садитесь на место!» – приказала она таким намеренно оскорбительным тоном, каким дают команду собаке.

«Что вы как дети? – послышался голос мужчины – пассажира. – Устраиваете скандал из-за пустяка».

«Багаж нашего друга на борту вместе с нашим. – стал жаловаться молодой человек. – У него нет денег на другой билет, раз вы говорите, что это недействителен. Да и когда ещё будет следующий самолёт?»

Стюардесса даже не потрудилась ответить. Пожилой пассажир сказал: «Милицию надо вызывать!»

Милиция в лице двух офицеров в серой форме уже направлялась к трапу на маленьком моторном карте. Они поднялись по трапу с намерением силой увести незадачливого лыжника. При виде милиционеров молодые люди поспешили на свои места, подвергаясь ругани пассажирок среднего возраста, когда проходили мимо них. Отступили все, кроме блондинки в ветровке, говорившей: «Тогда дайте мне хоть на минутку выйти и дать ему денег». Это было разрешено. Но никто ничего так и не сказал о том, когда её приятель улетит в Москву. Предыдущей ночью, когда мы наводили справки о полётах, мы выяснили, что билеты на все рейсы на Москву были раскуплены дней на пять вперёд.

Советские интеллигенты могут без конца рассказывать о пассивном послушании сограждан. 

Один специалист по кибернетике вспоминал, как в 1953 году, когда Сталин был смертельно болен, журнал «Клиническая медицина» вышел с передовицей, озаглавленной «Убийцы в белых халатах», в которой разоблачался так называемый «заговор врачей» против Сталина, предвещавший новые чистки. 

Однако диктатор умер, ситуация изменилась, обвинение с врачей было снято, и редакция журнала срочно сверстала второе издание совершенно с другой передовицей. Подписчиков попросили вернуть первую версию, больше не соответствовавшую партийной линии, и многие так и поступили из боязни, что у них дома найдут ненадлежащий экземпляр журнала. 

Похожая история случилась с третьим изданием Большой Советской энциклопедии, появившейся с длинной статьёй о шефе тайной полиции Сталина Лаврентии Берия, казнённого в ходе борьбы за власть с Хрущёвым и его сподвижниками. 

В отчаянной попытке заполнить место Берии издатели энциклопедии напечатали отдельную статью о Беринговом проливе. 

Она была разослана всем владельцам энциклопедии с инструкцией наклеить её сверху на статью о Берии. И опять же, по словам моего друга, многие повиновались.

Сегодняшняя атмосфера куда менее гнетуща, чем при Сталине. В частном разговоре, среди верных друзей, люди легко обращают своё остроумие и проклятия против правителей, но я наблюдал, что многие при этом закрывают дверь кухни и задёргивают шторы, скорее по привычке, нежели из настоящего страха. Тем не менее, все знают, что публичная атака на политического деятеля очень рискованна, а «публично» может означать не словесное порицание где-нибудь в общественном месте, а просто перед не теми людьми. Это опасение настолько глубоко укоренилось в русских, что москвичка среднего возраста отказалась верить американскому корреспонденту, рассказавшему ей, что в Америке любой может публично критиковать своего президента. (Дело происходило в начале Уотергейтского скандала). Более продвинутые люди помоложе смеются над такой позицией и рассказывают шутки типа того, как американский турист хвастается перед русским: «Я могу выйти на улицу и крикнуть, что Никсон – дурак». На что русский отвечает: «У нас тоже свобода слова, знаете ли. Я точно так же могу пойти и крикнуть, что Никсон – дурак».

В этой шутке не всё верно, как убедился на собственном опыте британский студент, учившийся по обмену в провинциальном университете Ростова-на-Дону в 1972 году. Он и четверо его друзей заспорили с русскими студентами о демократии и диктаторстве, при этом ссылаясь на вездесущие изображения Ленина. Один из русских возразил, что нет никакой разницы между тем, как британцы повсюду в своей стране развешивают изображения королевы и портретами Ленина в СССР. Для того, чтобы с большим эффектом продемонстрировать разницу, британец снял со стены своей комнаты в общежитии портрет королевы и порвал его перед русскими. Сведения об этом акте политической непочтительности быстро дошли до сильно удивившегося такому поведению университетского начальства. Все британцы были вызваны на ковёр и строго предупреждены, что при повторении чего-либо подобного все пятеро будут высланы в Англию.

Я не хочу, чтобы у читателя сложилось впечатление о русских, как о нации абсолютно покорных людей. Я видел, как автолюбители спорят, правда, не очень яростно, с милиционерами, регулирующими движение, слышал, как люди ругают мелких чиновников и бюрократов, и мне рассказывали, как рабочие отстаивали свои права перед начальством. Некоторые шлют письма с жалобами в издательства советских газет и идут со своими мелкими проблемами к местному партийному начальству. Но большинство народа конфронтации с вышестоящими избегает. «Если кто-то поставил вмятину на чьей-то машине, или с кем-то произошёл несчастный случай, то он обычно вначале бывает готов стоять за себя». –  сказала одна женщина-специалист. – Но если он выяснит, что другая сторона – какое-нибудь официальное лицо, ну, скажем, из райкома, то через секунду он уже кланяется, заискивает, и изо всех сил старается избежать неприятностей. Сама я не жалуюсь. Если станешь выступать, то тебе легко могут перекрыть кислород, по службе не продвинешься, да и вообще есть много способов навредить. Не нужно злить власти». Это глубоко укоренившееся чувство беспомощности перед властями из-за опасения реакции с их стороны, наряду с бесцеремонным вмешательством официальщины в личную жизнь, является совершенно чуждым американскому среднему классу и, возможно, как-то понятно лишь бедным и цветным американцам. А советские люди почти поголовно его испытывают.

Я помню, насколько инстинктивным было такое ощущение страха перед официальными лицами у одного видного учёного-еврея, подавшего документы на выезд в Израиль и порвавшего таким образом с советской системой. 

Он написал очень вежливое открытое письмо бывшему тогда госсекретарём США Уильяму Роджерсу (фото) с критикой американской политики тихой дипломатии в отношении эмиграции. Он спрашивал у меня совета, разумно ли будет публиковать это письмо.

«Вы думаете это не будет ошибкой» – хотел он узнать.

«Оценить все риски вы должны сам, – ответил я, – но что именно вас беспокоит?»

«Я понимаю, что дела у вас и тут делаются по-разному, – продолжил он, – но я считаю, что тихая дипломатия вредна, и хотел бы об этом заявить. Но буду ли я в безопасности после публикации письма, критикующего секретаря Роджерса? Или он предпримет ответные действия против меня и моей семьи?»

Всесилие официальщины заставляет русских чувствовать себя виноватыми перед Властью и считать, что если кого-то обвинили в неблаговидном поступке, пусть даже только в печати или на собрании, не говоря уже про суд, то обвинённые должны быть и в самом деле виноваты. Даже сама покорность русских перед Властями прослеживается в этом постоянно и везде присутствующем чувстве вины простого человека перед официальным лицом. Многие люди говорили мне, что в обществе с таким множеством правил, предписываемых советской системой, невозможно жить, не нарушая какое-нибудь из них. Все в чём-то провинились, будь то политическое или экономическое ренегатство, или какая-нибудь мелкая коррупция. Как сказал мой друг, власти используют это ощущение вины и уязвимости для того, что ставить простых людей в положение защищающихся.

К примеру, русские поясняют, что, если официальное лицо или начальник обвиняют человека в чём-либо, пусть даже в чём-то странном или нечестном, их инстинктивной реакцией будет предложить объяснения в своё оправдание, а не бросить вызов властям, протестуя против незаконного домогательства или настаивая на следовании процедуре закона, говорящего о том, что человек невиновен, пока нет приговора суда.

Одна русская женщина, закалённая диссидентка из числа тех, кого запугать нелегко, описывала, тем не менее, своё изумление необычной с её точки зрения отвагой своего друга, студента из Африки, вступившего в конфликт с руководством института им. Патриса Лумумбы. Он пошёл вопреки их воле и, во время своих каникул, остановился по пути в Африку в Париже. По его возвращении он был вызван деканом и спрошен о том, что делал в Париже. Африканец ответил, что это – его личное дело и, возможно, дело французов, но никак не русских. «Ни один русский так не ответил бы. – сказала та женщина. – Русский начал бы мямлить что-нибудь типа: вы знаете, у меня друг в Париже, он меня пригласил, или что-нибудь в этом роде. Словом, стал бы оправдываться. Первая реакция русского – исправить свою ошибку. С детства мы учимся быть виноватыми перед начальством и оправдываемся. Только потом, в качестве второй реакции, мы можем спросить себя: «А зачем им вообще это знать?»

Тот факт, что сила и власть спускаются сверху, а не исходят снизу, сделал советское общество более классовым по сознанию, чем общества на Западе, как это ни кажется странным для государства, гордящегося тем, что оно является поборником интересов пролетариата. Властные полномочия диктуют советскую табель о рангах сверху донизу. Ключевой тест заключён в прямой ленинской формуле Kto–Kogo, в смысле: «Кто что может сделать другому?» Этот внутренний вопрос русские постоянно задают себе при общении с другим человеком. Отсюда – огромное внимание, уделяемое неофициальной иерархии на всех уровнях советского общества. Само советское руководство, чрезмерно щепетильное в решении таких вопросов, как, например, вопрос, где кто должен стоять на трибуне мавзолея, породило на Западе такое явление, как «кремленология». При царях было то же самое. Западные посланцы в Россию веками учились распознавать сигналы, свидетельствующие о важности придворных, потому что эта важность часто не соответствовала реальной жизни или законам перспективы, а соответствовала их рангу и значению.

Сегодня на Западе научились распознавать некоторые из иерархических символов советской системы, но очень немногие отдают себе отчёт в том, насколько истово эта иерархия соблюдается. При выборах в Верховный Совет в 1974 году, например, несмотря на тот факт, что выборы вообще являются пустым в политическом смысле ритуалом, партийное руководство так тщательно исполняло процедуры, что «Правда» сообщала о том, что Брежнев выдвинут кандидатом в 54 избирательных округах. Следующие за ним по рангу Подгорный и Косыгин были выдвинуты каждый в 22 округах, далее по чину шли Суслов и Кириленко, выдвиженцы десяти округов каждый, и так далее, чётко определяя важность каждого кандидата. В действительности же каждый из них, конечно, был выдвинут лишь в одном округе, без всякой оппозиции, и каждый выступил лишь с одной «предвыборной речью». И снова, порядок предоставления слова и важность города или региона практически полностью соответствовали восходящей иерархии, и самые младшие по чину члены Политбюро говорили первыми, в отдалённых провинциальных городах, а Брежнев вещал последним, из Кремля и по общенациональному телевидению.

Табель о рангах. Введена в 1722 г.

Такая преданность неофициальной иерархии пронизывает все уровни, все слои советской жизни и является современным отзвуком тщательно выстроенной системы из 14 чинов, введённых Петром Первым для государственных чиновников. 

Но не только политики, но и учёные построены по ранжиру. 

Существуют академики, члены – корреспонденты, директора институтов, действительные профессора, начальники отделов, лабораторий, обладатели докторской степени, старшие научные сотрудники, и так далее. Каждому чину выделяется не только соответствующая зарплата, но и жильём он обеспечивается по своему рангу. На самом верху лестницы он может получить право законно иметь ещё одну работу в качестве хорошо оплачиваемого консультанта.

Спортсмены тоже ранжируются – Заслуженный Мастер спорта, Мастер спорта международного класса, Мастер спорта класс «А», «В» и так далее. 

Программы театральных и музыкальных концертов печатаются с указанием титулов каждого ведущего артиста, солиста, дирижёра, например : «Заслуженный артист Российской Федерации», «Заслуженный артист СССР» (ранг значительно выше) и «Народный артист СССР (самый высокий титул), а также лауреат Ленинской премии или какого-либо международного конкурса. 

Я присутствовал на концертах, транслируемых по телевидению, где все эти звания повторялись неоднократно, при том, что касались одного и того же человека. Присутствовавших на концерте композиторов тоже объявляли особо.

Русские, как народ, любят церемонии, и им нравится оглашение помпезных титулов и лицезрение символов ранга и достижений человека, примерно так же, как маленькие американцы любят, когда им выдают бойскаутские бэйджи.

Они очень обижаются, если титул случайно не будет упомянут. 

Я помню советско-американскую пресс-конференцию по торговле, в ходе которой Дональд Кендалл (фото) из компании «Пепсико» представил Владимира Алхимова, замминистра внешней торговли СССР, назвав его пост, описав биографию, и вообще, это представление намного превышало то, которое он дал бы какому-либо американцу. 

Но когда Алхимов поднялся с места для выступления, он начал его со слов: «Вы забыли упомянуть, что я – Герой Советского Союза» (эквивалент американской почётной медали конгресса). 

На тротуарах я часто встречал ветеранов с орденами и медалями на их штатских пиджаках, точно так же как Брежнев нигде не появлялся на публике без медали лауреата Ленинской премии мира и своих военных орденов Героя Советского Союза, а также гражданской награды Героя Социалистического Труда. Для американца всё это выглядит так же странно, как игры британцев в их рыцарские, пэрские и прочие ритуалы и награждения.

Но это не делается только для показухи или из желания показать превосходство над другими. Эти награды, почести и чины имеют и практическое значение – облегчают жизнь их носителей, которые, возможно, исчисляются сотнями тысяч. Над гражданскими кассами железнодорожных вокзалов можно прочитать надпись о том, что депутаты Верховного Совета (куда автоматически входят все высшие партийные и правительственные чиновники), инвалиды войны, Герои Соцтруда и прочие «кавалеры социалистических орденов третьей степени и выше»[3] могут купить билеты без очереди. В кассах для военных без очереди проходят Герои Советского Союза, генералы, адмиралы, полковники и майоры. Всё это работает также в аэропортах, театрах, гостиницах и в бессчётном числе прочих публичных учреждений. Каждая из 15 республик имеет свою иерархию «важняков», и их привилегии действуют внутри республики.

Советские граждане также пользуются маленькими книжечками пропусков на работу, разного размера и цвета. 

Подобно игровым фишкам в Монте Карло, они увеличиваются в размерах и меняют цвет в зависимости от своей важности. 

Обычно эти твёрдые книжицы размером чуть меньше аудиокассеты имеют синий цвет. 

Но пропуска партийных чиновников всех уровней и штатных сотрудников важных правительственных учреждений – красные. 

Флагман советской культуры, труппа оперы и балета Большого театра и Кировский балет Ленинграда получили привилегию иметь красные книжки в 1972 году, что сделало их жизнь полегче, как рассказали мне некоторые артисты ленинградской труппы. Большинство этих удостоверений имеет тиснение с названием учреждения, где человек работает, и это тоже даёт мгновенный допуск к рядам сильных мира сего и повышает статус его обладателя. Пропуска агентств безопасности имеют герб СССР. Один лишь показ обложки такой книжицы, особенно если на ней есть логотип и название важного партийного или государственного учреждения, достаточен для того, чтобы получить доступ в домоуправление, театр, ресторан, или для прохода через ограждение мимо томящихся в очереди граждан. Часто я негодовал, видя такое бесцеремонное пролезание без очереди, но русские не протестовали. Они воспринимали это как данность жизни. «Ты учишься не жаловаться, несмотря на то, что чувствуешь на самом деле». – в беспомощности произнесла одна женщина.

Самые привилегированные и высокопоставленные лица имеют специальные пропуска размером с карман пиджака. 

Танцор балета Валерий Панов (фото) показал мне такую книжку, ему её дали после получения государственной премии. Она похожа на небольшой диплом, написанный изящным почерком какого-либо «придворного» каллиграфа. 

Любой бюрократ, увидев такой документ, сразу же распознает ранг его носителя, и его колени подогнутся в желании услужить.

Ни один из современных писателей не превзошёл Чехова в изображении двуличного раболепия русского человека, заискивающего перед бюрократом и высокомерного пренебрежения вышестоящих к народным массам. 

За три десятилетия до революции Чехов написал серию коротких рассказов, читающихся так, словно они были написаны сегодня. В «Толстом и тонком» встречаются два школьных товарища, и оба очень довольны встречей, пока тонкий не обнаруживает, что толстый дослужился до высокого чина, после чего нормальное общение становится невозможным.

Тонкий, в почтительном изумлении от того, что его школьный приятель достиг таких высот, начинает лебезить перед толстым и идиотски хихикать. Теперь, говорили мне русские, всё происходит, скорее, наоборот: вышестоящие начинают вести себя настолько высокомерно, что их отношения с друзьями портятся. В любом случае, это чувство субординации или превосходства одних над другими, кажется совершенно неизбежным в общественной жизни. В то время как американцы сравнивают друг друга в зависимости от дохода человека, русские ранжируют один другого по чину.

И тут снова нельзя не вспомнить о яркой зарисовке Чехова в рассказе «Хамелеон», где городовой меняет тон по отношению к встретившейся ему на пути собаки от угрожающего до заискивающего в зависимости от того, какие предположения свидетели высказывают по поводу чина её предполагаемого владельца. Городовой готов прибегнуть к строгости, как только выясняется, что владелец собаки – никто, и спустить всё на тормозах, когда слышит, что дворняжка принадлежит генералу.

По мере поступления очередной версии он меняет тон, как хамелеон. В советской жизни такое происходит ежедневно. 

Любой иностранец, поживший в России, становился свидетелем совершения volte-face[4] от нахального высокомерия до подобострастности Урии Хипа[5], как только выясняется, что речь идёт о важных людях. 

У иностранцев положение лучше, чем у большинства русских, и они пользуются некоторыми привилегиями. 

Один советский журналист рассказал мне, что русские обязаны подписать бумажку с обещанием освободить номер в гостинице «Интурист», если он понадобится иностранцу. Когда мы с Анн ехали на поезде «Мурманск-Москва» и пошли поужинать в вагон-ресторан, грубый официант, принявший нас за русских, сказал, что нас не обслужат, потому что вагон-ресторан закрыт. Мы знали, что до закрытия остаётся час, и сели за столики, надеясь, что нам кто-нибудь поможет. Официант нас игнорировал. То же самое сделала толстая официантка с причёской Брунгильды[6], крашеной в ярко-рыжий цвет, окрас столь популярный в среде рабочего класса. Но когда клиенты услышали, что мы говорим по-английски и сказали Брунгильде, что мы – иностранцы, атмосфера резко переменилась. Ужин нам принесли. В другом случае, редактор иностранного отдела журнала «Тайм» Джим Гринфильд давно хотел приехать в Москву, но много дней дирекция «Интуриста» настаивала, что мест нет не только в их гостинице, но и вообще в Москве. Но когда я подключил МИД, то номер не только нашёлся, но Гринфильд с женой были поселены в просторном люксе с мраморной отделкой гостиницы «Националь» (фото ниже).

Такие вещи могут случиться и в других странах. Американцы тоже различают, кто где расположен на тотемном столбе и умеют льстить и подхалимничать, но не так явно, как в советской жизни, насквозь пронизанной осознанием чинов. «Мы имеем придворное общество и поэтому люди ведут себя как при дворе. – говорит редактор советского журнала. – Я знаю, что среди простых рабочих чувство равенства более-менее присутствует. Мне говорили, что во время войны чувство общенародной солидарности притупляло чувство ранга. Но вся сегодняшняя жизнь русских пронизана распознанием статуса, того, что кто-то стоит над тобой, а кто-то – под тобой, что одни командуют, а другие подчиняются.

Некоторые опытные западные дипломаты, как и русские, кого я знал, убедительно показывали мне, что такого рода позиция окрашивает и осложняет как торговые, так и политические переговоры Советов с Западом. По их словам, компромисс, являющийся англо-саксонским понятием, предполагающим наличие приблизительного равенства договаривающихся сторон, не находит инстинктивного отклика в душах русских официальных лиц. Русский сразу же задаёт себе вопрос: кто сильнее, а кто слабее (что сильно осложняет процесс разрядки). Любой контакт сторон превращается в силовой тест. Как-то раз я оказался на обеде рядом с одним шведским дипломатом, и с удивлением услышал, как тот с горечью и обидой жаловался, упомянув эту особенность русского характера, на то, что Москва не церемонится ни со шведами, ни с представителями других небольших государств. «Русские уважают силу, – говорил этот уязвлённый молодой скандинав, – с вами, американцами, они обходительны, потому что вы тоже сильны, потому что за вашими словами что-то стоит. С нами они ведут себя иначе. У нас мощи нет. Мы «малая» страна.

Malenky chelovek русского общества, как назвал его Гоголь, ощущает такое же бессилие перед аппаратом советского государства, только он издавна закалил себя и не замечает этого аппарата. Из потока литературы, драматически живописующей чистки, трудовые лагеря и действия тайной полиции, люди с Запада усвоили преувеличенную версию размаха, с которым КГБ вмешивается в повседневную жизнь простых русских. Верно, что, хотя со времён Сталина террор ослаб, тайная полиция по-прежнему преследует самые отважные души. Её простое наличие достаточно для того, чтобы держать в повиновении подавляющее большинство населения. Каждое советское учреждение имеет «первый отдел», то есть кабинет безопасности, постоянно надзирающий за политической благонадёжностью и сознательностью каждого из работающих, и на всех из них имеется всеобъемлющее досье, ведущееся на протяжении трудовой жизни.

======

Отступление переводчика.

Я входил не через парадный вход, а откуда-то сзаду.

В армии у меня проскользнула мысль пойти служить офицером по окончании срочной службы в звании старшина. Замполит мой части 6370, которой больше нет, располагавшейся когда-то в центре Москвы, недалеко от Останкино, служил некоторое время под Одессой в части, где был отдел, занимавшийся перехватами разговоров НАТОвских пилотов и последующей их расшифровкой. Моя инязовская квалификация позволяла рассчитывать на службу там на замечательных условиях, расписанных замполитом. Должность подполковника, доход в месяц сразу минимум 300 рублей, пайки и т.д. Я был приглашён на Лубянку, в не помню уже какое управление, на собеседование на предмет продолжения службы офицером войск КГБ. Для начала мне дали какую-то английскую газету и попросили перевести с листа фрагмент текста. Я отметил, что вообще-то моим первым языком в ВУЗе был французский, на что получил ответ, что, мол, если ты переведёшь с английского, то с французским у тебя всё тем более в порядке. Я перевёл что-то, видать правильно или приемлемо, потому что через десяток строчек специально приглашённый для этого специалист меня остановил и был таков. Я остался наедине с двумя офицерами, которые начали неторопливую беседу со мной, попросив меня рассказать всю биографию. Когда я дошёл до учёбы в пединституте, один из них, видать главный по званию или должности, спросил: «А скажите-ка нам, товарищ старшина (под увольнение капитан Калинин выправил мне это высшее для солдат срочной службы звание, что тоже не имело прецедентов: за полтора года службы до старшин никто не дослуживался, старшину давали обычно «под дембель» второго года), когда вы учились на факультете иностранных языков, были ли у вас какие-либо взыскания?» «Нет, не было, – бодро отрапортовал я. Вы же знаете, у меня диплом с отличием…» «Знаем-знаем, прервал меня строгий интервьюер, буря взглядом. Только вот мы знаем и то, что в 1976 вы уехали из совхоза «Ильинский» Олонецкого района, куда были мобилизованы на уборку урожая. Уехали якобы на свадьбу, но прогуляли неделю, за что вам был объявлен выговор и была снята повышенная стипендия». Немая сцена, конечно. Естественно, что я помнил об этом эпизоде, но так же естественно не счёл его достойным внимания «лубянистов». «Знаете, сказал я, прикинувшись совершенным идиотом. Я полностью об этом забыл». «А мы помним» было мне ответом. И вот эта фраза перечеркнула раз и навсегда все мои гебистские устремления. «Чтооо???!!!, – сказал я сам себе. И вы будете вот так всю жизнь следить за каждым моим шагом, один влево, один вправо и уже неблагонадёжный? Будете меня на крючке держать? На ниточке, которую всегда будет можно дёрнуть в нужный вам момент и выкрутить таким макаром какой-нибудь член и вообще сломать судьбу? И ведь фиг куда от вас денешься? И мне это надо? Да идите в баню!» Но это была внутренняя речь, так сказать. Естественно, вслух я ничего такого не подумал. А надо сказать, что я был настолько наивен (не читал ещё книгу Х.Смита “Русские”), что и знать не знал у существовании так называемого «первого отдела», который был во всех ВУЗах (на предприятиях это был отдел кадров), где собирались сведения на студентов, которые можно было потом использовать для вербовки, ну или так, на всякий случай хранились дела, вроде моего. Само собой разумеется, что все студенты иняза мужского поля имели там папочки, и некоторые очень даже толстенькие досье. Потом-то я узнал, что комитетчики просто запросили этот отдел, а там наверняка ничего примечательного, кроме этого выговора и не было.

====

Всякий раз, когда индивидуум меняет работу, получает повышение, хочет поехать за границу, или совершает какой-нибудь необычный шаг, он должен получить то, что по-русски называется kharakteristika, и эта бумага включает не только его рабочую характеристику и рекомендации вышестоящих начальников, но также «социальный комментарий», то есть оценку его благонадёжности со стороны партии или КГБ. Перлюстрация почты, прослушивание телефонных разговоров, учёт пишущих и копировальных машин и тому подобного оборудования слишком давно и подробно описаны, и я не буду повторяться. Эти сдержки формируют окружающую среду советских граждан, но не от их груза больше всего страдает маленький человек. Тихая эрозия души, происходящая ежедневно, свершается усилиями мелких тиранов советской повседневности – косных мелких бюрократов и самоназначенных активистов, использующих бесчисленные правила и уложения для помыкания человеком с улицы.

Отступление переводчика про работу учителем и выкраденную характеристику.

Вначале я был склонен надеяться, что из-за всех этих пакостей, тяготеющих над простыми русскими, они должны были инстинктивно сплотиться, чтобы облегчить гнёт существования. И внутри своего узкого круга большинство так и поступает. Но советское общество в целом наполнено мини-диктаторами, чинящими неудобство и несущими страдания своим же согражданам, причём часто кажется, что так они мстят системе за их собственные перенесённые невзгоды. «Крестьянин учится страдать и поэтому благожелательно относится к страданию, – писал незадолго до революции британский комментатор Морис Беринг. – Он учится стоически переносить муки и поэтому бесчувственно причиняет их сам, если представится случай». Значительно позже по времени я слышал, как русские называют такое поведение «массовым сведением счетов на личном уровне».

«Поставь русского ответственным за небольшой надел земли, или на ворота, – грустно говорит учёный в очках, – и он сразу же эту ничтожную власть употребит на то, чтобы усложнить жизнь другому». Тем или иным образом все трудятся на государство, и, по крайней мере на работе, люди проникаются психологией правительственных функционеров, что обычно означает узколобо-скрупулёзное следование предписаниям и нежелание ни на йоту отходить от правил из опасения, что любая инициатива будет наказана.

Результатом такого положения дела стало то, что легионы седовласых пенсионеров охраняют двери ресторанов, бригады властных тёток в мохеровых беретах стоят на страже у входа в каждую гостиницу страны, а батальоны их коллег помоложе с психологией вратаря, цепкостью терьера, рыком бульдога и стойкостью французских войск при Вердене[7] надзирают за порядком в аэропорту, на вокзалах и в универмагах. Их лозунг: «Они не пройдут!» Государственный орган печати, газета «Известия», однажды указал на абсурдность, до которой может доводить слепое следование инструкциям. В газете рассказывалось о том, как один бедняга закончил работу в пятницу, а на выходе из конторы вспомнил, что оставил в кабинете портфель. Когда он захотел вернуться, вахтёр не пустил его, ссылаясь на то, что он работает как командированный, то есть временно. Выходные уже начались, и командированный тщетно умолял пустить его за портфелем, потому что в нём находились все его личные вещи, включая ключ от номера гостиницы, а номер комнаты он даже не помнил. Вахтёр был непреклонен. Наконец появился кто-то с нормальным допуском и был послан за портфелем командированного.

Одна из самых поразивших меня встреч с такой негибкостью случилась в день подписания нового советско-американского договора по изучению окружающей среды. Я был с Мюрреем Фромсоном из «Си Би Эс» (фото выше) и Мюрреем Сигером из «Лос Анджелес Таймс» (фото ниже слева), и мы направлялись в Дом профсоюзов на пресс-конференцию.

Находившееся рядом с Большим театром, построенное ещё до революции, большое, красивое здание с колоннами использовалось для важных мероприятий. Был ветреный сентябрьский день, и все трое мы были рады оказаться в тепле помещения. Неизбежная тётка в неизменном синем халате, как обычно, спросила наши документы прежде чем пустить нас в вестибюль. Мы показали советские удостоверения с надписью «Пресса» и собрались пройти к гардеробу, когда она остановила Фромсона, который нёс кассетный магнитофон. «С магнитофоном через этот вход нельзя, – заявила синехалатная. – Вы должны зайти с угла, с другого входа». Она указала ему от ворот поворот.

На том входе стояли уже две матроны в синих халатах, и у меня даже мелькнула мысль, что магнитофон будет конфискован. Но когда мы вошли, ни одна из них не только не обратила внимания на шпионский прибор, но даже не спросила пропуска. Совершенно очевидно было, что американцев они ждали и притупили обычную бдительность по этому случаю советско-американского сотрудничества. В десяти шагах от этого входа мы вышли в вестибюль, с которого был виден первый вход, а рядом – гардероб, где мы только что почти были. Мы спустились на несколько ступенек вниз от вестибюля и поздоровались с леди, отказавшейся пустить Фромсона с магнитофоном. Она хмуро посмотрела на нас и ничего не сказала.

«Ну а теперь объясни мне, проскрежетал зубами Фромсон, – почему магнитофон можно проносить в одни двери и нельзя в другие».

«Я не знаю, Мюррей, – был мой ответ. – Когда мы с тобой это поймём, то мы поймём всю страну, и для нас настанет время ехать домой».

После пресс-конференции мы спустились вниз и забрали из гардероба нашу верхнюю одежду. На выходе через главные двери синехалатная нарисовалась снова и попыталась остановить Фромсона. «Извините, – решительно сказала она, но с магнитофонами через этот вход нельзя». Мы дружно рассмеялись и просто прошли мимо неё.

То, что характерно для таких стражей дверей, справедливо и для администраторов гостиниц, работников домоуправлений, милиционеров и их собратьев в любом учреждении – их поведение скреплено неотъемлемо присущей советским людям страстью к проверке документов. Русских постоянно спрашивают предъявить либо удостоверение личности, либо то, что называется словом spravka – свидетельство о том, что человеку разрешается делать то-то и то-то – будь то заселение в гостиницу, получение медицинского обслуживания, торговля на колхозном рынке, поездка в отпуск, в командировку, покупка бензина на талоны, вход в библиотеку. У русских есть поговорка: «Без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек». Ассортимент требуемых документов настолько обширен, что его полный список составить невозможно. Однако самыми важными документами являются внутренний паспорт, трудовая книжка, пропуск в учреждение (красная или синяя книжка), характеристика, о которой я говорил раньше, и справки по всяким разным поводам.

Трудовая книжка моей мамы.

Трудовая книжка являет собой документ, описывающий всю карьеру человека, в котором отражается уровень зарплаты, дисциплинарные взыскания и поощрения и причина, по которой человек увольняется с одной работы и поступает на другую. Она хранится у работодателя, пока работник не уйдёт от него или не будет уволен, а когда найдёт новую работу, то снова сдаёт её в отдел кадров. Такая мера является способом, впрочем, не всегда эффективным, противостоять частой смене рабочих мест. Паспорт – основной документ советского человека, поскольку в нём содержится не только жизненно важная информация о месте и дате рождения, детях, национальности (очень важный пункт), данные о браках и разводах, но, наиважнейшее обстоятельство – propiska, то есть регистрация по месту жительства в местном отделении милиции [8].

Прописку чрезвычайно трудно получить примерно в двадцати-двадцати пяти городах типа Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Владивостока и некоторых других либо крупных городах, либо в населённых пунктах, связанных с обороной, потому что власти стремятся ограничить в них приток новых жителей с тем, чтобы не допустить перенаселённости, излишней плотности населения, а также из-за необеспеченности «понаехавших» жильём и во избежание прочих заторов. Любой переезд с места на место регистрируется и утверждается милицией.

Любое посещение другого города на период более трёх дней должно регистрироваться тоже. 

Но люди, как правило, находят способ победить систему. 

«На каждое правило есть антиправило». – сказал мне с улыбкой поэт Иосиф Бродский (фото), когда мы сидели с ним на скамейке в парке. 

Правило трёх дней обойти легко, останавливаясь у друзей или сняв комнату у частника вместо гостиницы, где администрация автоматически регистрирует тебя в участке. 

Народа, ездящего с места на место, так много, и столь многие снимают комнату легально или нет, что милиции за всеми не уследить. На длительный период времени сделать это намного труднее, хотя в Сибири, где недостаток трудовых ресурсов хронический и власти закрывают глаза на правила, группы рабочих перемещаются с одной стройки на другую в зависимости от того, где больше заплатят. Местные партийные власти терпят эти нарушения, потому что и они, и руководители строек заинтересованы в том, чтобы планы по введению объектов были выполнены как можно быстрее и рады заполучить лишние рабочие руки.

Однако большую часть времени русских преследует необходимость кому-либо предъявить бумагу или получить штамп на документе типа командировочного удостоверения, свидетельствующего о том, что человек доехал до места. 

Мой мозг хранит воспоминания о том, как привязаны русские к документу на захватанной руками, мятой сероватой бумаге под названием spravka, которую то и дело нужно либо рассматривать самому, либо предъявлять. 

Однажды группа западных корреспондентов отправилась в кошмарную поездку в Сибирь. 

Когда, уже после полуночи, мы приземлились в провинциальном городе Тюмень, где из-за недостатка мест вынуждены были несколько часов спать на полу зала для важных персон, мы ворчали и жаловались, как вдруг один из нас обнаружил, что сопровождавшие нас официальные представители влиятельного агентства печати «Новости» даже не спали. Ещё до рассвета им пришлось отправиться в обход аэропорта в поисках милиционера, который проштамповал бы и подписал их командировки с тем, чтобы у них было доказательство, что они долетели до Тюмени по расписанию.

В жизни советского человека документы приобретают особенное значение для бесчисленных закрытых учреждений, событий и зрелищ. Самыми удивительными из последних были для меня парады на Красной площади 7 ноября и 1 мая. Я думал, что они проводятся для народа, но в отличие от парада, посвящённого Дню Благодарения в Нью-Йорке или взятию Бастилии в Париже, когда люди идут вниз по Елисейским полям, эти коммунистические празднества были закрыты для простой публики. Только вооружённая специальными приглашениями элита могла их посещать, плюс избранные иностранцы. Проверка была настолько строгой, что я насчитал на моём пути на Красную площадь девять разных постов. За исключением пешеходов, идущих на площадь и подвергавшихся тщательной проверке, все прилегающие улицы были очищены от публики.

На каждом из постов ритуал был один и тот же. Милиционер преграждал мне дорогу, просил предъявить журналистское удостоверение и пригласительный билет, сверял их, пристально разглядывал моё лицо, сравнивая его с фотографией, а потом открывал мне путь словом pozhaluista.  

Русские могут иногда подшучивать над одержимостью документами, охватившей страну, но их искренне удивляет то, что иностранцы обходятся без подобной пачки документов. «Я считаю, что одна из лучших книг об Англии была написана корреспондентом «Правды» Орловым, – говорила мне одна высокая и поразительно эффектная молодая женщина, с которой мы как-то пополудни прогуливались по лесу. – Поскольку я сама бывала в Англии, то мои друзья часто спрашивали меня по поводу написанного в книге. В главе, вызвавшей особенный интерес и самое большое удивление, рассказывается, как корреспондент отдавал ребёнка в школу. Просто привёл его и сказал: «Вот мой ребёнок. Я хотел бы, чтобы он ходил в школу. И всё. Нашим людям это было в диковину. Мой врач меня спрашивал: «Лара, неужели это на самом деле так? Как это можно сделать без документов? Они же не могут знать, живёт ли ребёнок в их районе. Порукой всему лишь слова родителя. Как это может быть?»

Я рассмеялся, она засмеялась тоже, а потом мы стали говорить о том, что русским постоянно приходится удостоверять свою личность, не для подтверждения финансовой состоятельности, как это делают с помощью водительских удостоверений американцы и другие люди на Западе при пользовании карточками для оплаты и чековыми книжками, а просто для того, чтобы куда-то поехать или пройти. «Людям здесь не доверяют. – сказала моя компаньонка по прогулке. – Ну почему они думают, что Петрову вдруг захочется выдать себя за Павлова? Понятия не имею. Если хочешь устроиться на работу, надо приносить диплом, иначе как они узнают, что ты закончил школу или техникум?»

Всепроникающее недоверие её оскорбляло. Тем не менее она призналась, что американское попустительство вызывает у неё удивление. «Первый вопрос, который мне задают: а как они [американцы] находят человека в случае необходимости? Как ловят преступников? Для нас действительно это – проблема, вообразить, как люди живут без того, чтобы прописываться по месту обитания и не сдавая паспорт в гостиницу при заселении в неё».

Точно таким же образом русские принимают за данность хитросплетения правил и ограничений, обрамляющих существование людей. Иногда русский ворчит по этому поводу, но в целом они кажутся ему настолько же естественными, как солнце и луна. Русская жизнь напоминает американцу службу в армии, причём не только на работе, но и в отпуске.

Одним прекрасным солнечным утром, главный врач санатория Яункемери (фото), расположенного недалеко от столицы республики Латвия Риги рассказывал о распорядке дня и лечении в этом курортном заведении. 

Всё, включая диету, разработанную, по его словам, московским институтом, было продумано до мелочей, и этой разработке следовали по всей стране, что меня до глубины души поразило. Один из отдыхающих, Иван Сафронов, крепкий краснолицый ветеран войны с непыльной работой в Ташкентском Комитете народного контроля, рассказал, что для того, чтобы самостоятельно пойти на пляж позагорать, ему, как какому-нибудь школьнику, нужно было брать справку у медсестры и предъявлять её администратору пляжа. Несмотря на то, что он сильно хотел поплавать в Балтике, он признался, что так и не искупался в солёной воде с момента, когда началось его лечение сероводородной грязью. Вряд ли можно сказать, что его невероятно дешёвая профсоюзная путёвка ($64 за 24 дня) обеспечила ему весёлое и беззаботное времяпровождение. Подъем в 7:30, групповая физзарядка, завтрак, медицинские процедуры, предписанная врачом прогулка по берегу (в точно назначенное время), обед, свободный час, затем обязательный тихий час в палате, полдник с чаепитием, коллективная культурная программа или экскурсия, предписанная вечерняя прогулка, концерт или спектакль, кефир[9] в 10 вечера «Мы даём кефир всем, так как считаем его лекарством» – сказал главврач. Свет гасится в 11:00. Входные двери закрывались ровно в ту же секунду.

«А что если кто-то придёт после одиннадцати вечера?» – спросил я.

Сафронов вместе с главврачом отрицательно затрясли головами. Доктор добавил, что поздно никто не придёт, имея в виду, что все в курсе последствий. Присутствовавший при разговоре в качестве  официального лица латыш развеял все мои сомнения: «Я знал случай с опозданием одного мужчины. У него были неприятности. – сказал он. – Его отправили домой, а на предприятие ушло письмо. После этого putevka ему больше не светила». Я поверил его словам, но, зная русских, был уверен в том, что наверняка существовал не один путь обойти этот комендантский час.

В летних пионерских лагерях распорядок дня точно так же подробно расписан от подъёма до отбоя, что времени на простое дурачество не остаётся совсем. 

На Кавказском горнолыжном курорте в Домбае (фото) я обратил внимание, что новичкам давался тщательно расписанный двухнедельный курс обучения, причём первые два дня они вообще не выходили на склоны, а получали оборудование, изучали его назначение и учились, как правильно его надевать, а также слушали лекции по теории катания на горных лыжах. 

Практические занятия начались позже. (На любых курсах строго следят за должным соотношением теории и практики). Городские доски объявлений пестрят сообщениями о четырёхмесячных курсах подготовки продавца хлебного магазина или пятимесячных, обучающих профессии кассира. На водителя нужно проучиться восемь месяцев. Все курсы делятся на теоретическую часть и рабочую практику. Я так и не понял, почему они такие длинные. Друзья объяснили мне, что теоретическая часть скучна, совершенно не нужна и часто включала лекции по марксизму-ленинизму и истории КПСС.

Такую зарегулированную жизнь русские переносят куда лучше американцев, британцев, французов или итальянцев. Они более терпимы к вторжениям разных тёток, назначивших самих себя блюстителями общественного поведения и дающих непрошенные советы направо и налево. Эти потомки дореволюционных чеховских «унтер-пришибеевых», – одна из причин того, что улицы и метро содержатся в чистоте. Многие, особенно люди среднего и старшего возраста, быстро пресекают «антиобщественное поведение». Я помню, что на органном концерте в столице Латвии эти официально назначенные контролёры шикали на слушателей так громко, что создавали больше шума, чем изредка шептавшиеся посетители. Как-то раз я присутствовал при том, как супружеская пара моих друзей собиралась в гости. Жена, надев плиссированную юбку макси и распустив по плечам длинные волосы, попросила мужа, чтобы он вызвал такси, добавив: «Ненавижу людей в автобусе».

«А им-то что? – спросил я. – Вы же чудесно выглядите».

«Как вы не понимаете, – раздражённо бросила она в ответ. – Им не понравится мой наряд, и они будут меня критиковать всю поездку».

Это непрошенное опекунство, впрочем, может повернуться и привлекательной, дружественной стороной типа «я – сторож брату своему [10]». Незнакомые женщины часто подходили к нам и советовали укутывать потеплее детей, чтобы те не простудились. Пожилой человек и милиционер рекомендовали надеть шапку. Кто-то серьёзным тоном сообщал, что от сидения на камне можно подхватить простуду или даже пневмонию, так что лучше бы нам встать с бетонных ступенек. Одной американке её русская знакомая ударила по руке, когда та подперла ей подбородок, строго выговорив ей, что так у неё точно появятся прыщи. Что было менее приятно, так это тот факт, что babushkas не раз выговаривали нашим детям, что они, мол, ведут себя неподобающим образом, когда те бегали по дорожкам парка (а где им ещё бегать-то?!)  Другие американцы, которых мы знали, получали от бабушек замечания за то, что их дети были недостаточно хорошо одеты, чтобы появляться в общественном месте.

Одним субботним утром я прогуливал собаку на поводке рядом с Министерством юстиции РСФСР, и ко мне подошла хмурая тётя в грязно-коричневом пальто, шедшая с покупками из продмага.

«В этом дворе запрещено выгуливать собак». – заявила она. На самом деле собачка совсем не гуляла по двору, а бежала вдоль кустиков, поэтому я не обратил на неё внимания. «Запрещено, – продолжала настаивать она. – Убирайте вашу собаку отсюда».

«Откуда вы знаете, что запрещено? – спросил я. – Знаков-то никаких нет». На самом деле это было замечательным обстоятельством, потому что ландшафт советских городов пестрит знаками «Запрещено», сообщающими народу, что им нельзя входить, курить, есть, существовать.

«Запрещено, – настаивала тётка. Это – госучреждение».

«Вы в нём работаете? – осмелел я. Она отрицательно покачала головой.

«Ведите собаку туда, – скомандовала она, указав на какую-то площадку в 50 метрах.

«Собаке здесь нравится и всё равно нам осталось несколько минут, – спокойно сказал я, надеясь, что она отстанет».

«Эта лужайка – для людей, тут же возразила женщина».

«Так суббота же, никто в здании не работает» – ответил я, пытаясь представить себе лужайку, куда людям можно, а собакам нельзя. – Пёсик никому не мешает».

«Мы облагораживаем Москву для людей, а не для собак, – провозгласила она. – Лужайка – для людей. Собаке место в том дворике». И она сверлила меня глазами до тех пор, пока я не вытянул нашу маленькую дворняжку Эми из кустов и не увёл её прочь от тётки. Признаюсь, что одной из причин моего продолжительного упорства перед её лицом, было отвращение к тому, что повсюду на Руси тебя постоянно достают, говоря «запрещено» и указывают, что делать.

Но русские в целом так не воспринимают эти вещи. Как-то мы остановись в Ленинграде на вокзале поздно вечером зимой, и я наблюдал, как две проводницы вагона отчитывают морского офицера, мужчину за пятьдесят, отважившегося выйти из вагона морозной ночью без верхней одежды, чтобы глотнуть свежего воздуха. На нём был плотный тренировочный костюм синего цвет, одежда, которую любят пассажиры поездов обоих полов потому что он служит одновременно и повседневным одеянием, и пижамой. И, тем не менее, женщины стращали его:

«Простудитесь, товарищ» – увещевала первая.

«Запрещено выходить без верхней одежды» – кудахтала вторая.

Бедный затюканный мужчина, словно пятилетний мальчишка, так и переминался с ноги на ногу в дверях вагона: ему так хотелось прогуляться по платформе с другими пассажирами. И он не воспротивился этой благожелательной назойливости двух совершенно не облечённых властью женщин, а мирно им подчинился, хотя большинство иностранцев просто пожали бы плечами и вышли бы назло им из вагона, чтобы показать свою независимость.  

Однако мало кому из русских свойственно такое поведение. Намного чаще таким тёткам подчиняются точно так же, как властям, системе рангов и привилегий, документам, мириадам сдерживающих обстоятельств, ограничивающих жизнь человека. Я помню, как один писатель – иконоборец рассказывал, чему его научила армия: «Никогда не выступай. Всегда говори: «Есть!» и пусть их волнует то, выполнишь ли ты их приказ».  

---

[1] Хабеас корпус акт (Habeas Corpus Act) — законодательный акт, принятый парламентом Англии в 1679, составная часть конституции Великобритании, определяет правила ареста и привлечения к суду обвиняемого в преступлении, предоставляет право суду контролировать законность задержания и ареста граждан, а гражданам — требовать начала такой процедуры. 

(Это и все последующие примечания - переводчика)

[2] Имеется в виду демонстрация 25 августа 1968 года, также называемая «демонстрацией семерых», проведенная на Красной площади группой из семи советских диссидентов в знак протеста против введения в Чехословакию войск СССР и других стран Варшавского договора в ночь с 20 на 21 августа для пресечения общественно-политических реформ в Чехословакии, получивших название «Пражской весны».

[3] Так в тексте. Скорее всего имелось в виду «Награжденные орденами Славы трех степеней»

[4] Фр. презр. : крутой поворот, резкое изменение (взглядов, политики)

[5] Тж. Урия Гиб (Гибб, Гип англ. Uriah Heep) – отрицательный персонаж автобиографического романа Чарльза Диккенса «Давид Копперфильд».

[6] Брунгильда – дочь вестготского короля Атанагильда и Госвинды . Имя Брунгильда переводится с древневерхненемецкого как «Закованная в броню воительница». В своих властолюбивых стремлениях ослабить могущество австразийских вельмож обнаружила большую смелость и ум, вместе с жестокостью.

[7] Битва при Вердене — совокупность боевых действий немецких и французских войск во время Первой мировой войны, проводившихся с 21 февраля по 18 декабря 1916 года. Одна из крупнейших и одна из самых кровопролитных военных операций в Первой мировой войне и истории вообще, вошедшая в историю как Верденская мясорубка, хрестоматийный пример войны на истощение.

[8] Х. Смит не совсем в курсе. Штамп о прописке по определенному адресу ставился в паспортном столе. Хотя формально он подчинялся органам внутренних дел, это не было отделение милиции. 

[9] Хедрик Смит в очередной раз пишет про йогурт, которого в СССР не производилось никогда.

[10] Библейская ссылка (Книга бытия, гл. III). Старший сын Адама, Каин, убивший своего брата Авеля, ответил на вопрос бога, где его брат: «Разве я сторож брату моему?».

 Впервые опубликовано 22 июня 2023 года. 

22.06.2023